Ничего нового Семен на месте не узнал, даже с операми не столкнулся – хрен ли им делать здесь, они и дело-то открывать не будут.

А вот – не шло из головы. Низкая притолока, заставившая Семена поклониться чуть не в пояс. И внутри: темень, вонь, на стенах – обереги из соломы и тряпочек, в углу – каменная баба, отполированная, словно Жека ее мацал ежедневно. Шприцы, конечно, под ногами хрустели, осколки.

Снилась та же муть: Жека, елозящий руками по капоту, запах от него. Проснулся от того, что форточка хлопнула – начиналась гроза. Пробежался по квартире, закрывая окна, высунулся на балкон – любил начало бури.

На город наполз грозовой фронт. Ударил холодный ветер, сорвал соседкино белье с веревки. Потом ветер стих – и на город, смывая грязь и пакость, рухнул ливень. Семен стоял под его струями, подставляя лицо, а потом, освеженный, вернулся в кровать. На грани забытья скользнула мысль о Жекиной крови, которой и следа теперь не останется, и исчезла.

Олег не смог побриться – зеркало шло волнами, то мутнело, то яснело, поверхность его ребрилась и волнами шла. В уголках скопилась ржавчина. Он списал бы это на безумие, накрывшее вчера, но остальное было привычным и вписывалось в реальность. Переутомление, наверное, или сосуды шалят. Психиатрам сдаваться рано.

Впереди – трое суток отдыха.

От вчерашней бури не осталось и следа.

Вымученно насвистывая «в траве сидел кузнечик», Олег сжевал бутерброд с лежалым сыром, сунул в рюкзак плавки и полотенце, фантастический трешак про супергероя в космосе, в карман – двадцатку на пиво, – и отправился на реку. Купаться, может, и холодно, но позагорать – в самый раз. Проветрить мозги, чтобы не мерещилось всякое. Стыдно вспомнить, как он корчился на балконе под дождем, как ревел… и не надо вспоминать, а надо спуститься к ларьку, попросить баклажку холодного и чипсы, умытым переулком спуститься к общаге, обогнуть ее и – ох, белых акаций грозди душистые, привет аллергикам – спуститься к мутно-зеленой, набухшей водой, реке.

Слева на пригорке – старое кладбище, заросшее, уже никто и не помнил, как хоронили там своих усопших и по какому обряду. Олег зачем-то остановился, поджимая пальцы в шлепках. Даже крестов нет – одни холмики безымянных могил, на картах это место никак не отмечено, но местные знают – погост. В недвижимом воздухе висел забивающий носоглотку сладкий аромат акаций, и к нему примешивалась вонь крови, опорожненного кишечника – недавней дурной смерти.

Он полез на холм, шипя сквозь зубы, когда крапива жгла голые ноги. Пиво сонно булькало в рюкзаке.

Молодые побеги малины и ежевики переплелись, образуя естественную и очень колючую изгородь. Олег попытался обойти ее – и наткнулся на недавно прорубленный в зарослях проход. По нему ползли струи волглого дыма, путаясь под ногами. Трава скукожилась, болезненными трубочками свернулись листья. Олег ступал осторожно, высоко поднимая ноги.

Заросли все тянулись и тянулись на сотни метров: свежий ход, петляя, карабкался на вершину холма, кусты по бокам вставали выше человеческого роста, – не понять, какого они вида, то ли сирень, то ли пресловутый чубушник, – листья ровные, матовые, лишенные индивидуальности. Подлесок кончился с новым поворотом тропы, выплюнув Олега на круглую поляну.

Вокруг нее смыкались исчерна-зеленые разлапистые ели, плечом к плечу, так плотно, что не пройдешь. Трава под ними не росла – лишь шевелилась нетронутая солнцем тьма. Оттуда тянуло мокрой стужей, заставляя покрываться мурашками. Центр поляны протыкал падающий вертикально вниз солнечный луч, почему-то один, цилиндрический, овеществленный.