Внезапно улочка оборвалась, и Ашур оказался прямо на площади. Несмотря на поздний час, здесь было много народу, в основном, не горожане, а те, кто приехал в базарный день что-то продать или купить и не нашел места на постоялом дворе (в караван-сарае). Там и сям горели костры и висели над ними казанки с дымящей похлёбкой. Там и сям неспешно ходили стражники, смотрящие за порядком. Были здесь и оборванцы-нищие, и дервиши-странники в высоких конусообразных шапках из войлока, с посохами, лежащими у их ног. Они сидели с закрытыми глазами в стороне от костров, но искры от огня, рассыпаясь, освещали их чуть покачивающиеся спины в заплатах на халатах-хирках.

Оживлённым можно было назвать только одно место – то, где играл на своей камышовой флейте заклинатель змей. Несмотря на прохладу вечера, он был почти совершенно голым, в одной набедренной повязке. Перед ним стояла корзина, из которой торчала грациозно изогнутая шея кобры с раздувшимся капюшоном. Маленькие холодные глаза непрерывно смотрели на заклинателя, плоская голова покачивалась в такт музыки – кобра «танцевала». Рядом с заклинателем змей прорицатель в одежде звездочета предлагал всем желающим узнать свою судьбу: ручная обезьянка доставала из расписного, вертящегося на оси цилиндра маленькие глиняные таблички с мелко выведенной древней вязью. Ашур подошёл поближе, чтоб услышать, о чём говорят люди. Но разговоры были малозначительны и не шли далее того, что происходило на площади.

– Узнай свою судьбу, – прищурясь и улыбаясь, кланялся Ашуру прорицатель.

«Ну, пусть так», – подумал Ашур.

Обезьянка достала Ашуру осколок глины. Его рука почувствовала знакомое прохладное прикосновение.

– Я не знаю этого языка. Что здесь написано?

– Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

«Что это? Так всегда говорил отец. Я помню его поговорку».

– Откуда эти слова?

– Это мудрость древнего царя Соломона, но тебе ли знать о нем?!

«Соломона.… Но откуда отец знал эти слова?»

В это время отец Ашура, Ташиб, совсем недалеко от площади, во дворе караван-сарая, оплакивал свою дорогую Зухру. Тело её, закутанное в саван, было предано земле за городской стеной с последними лучами солнца. Ташиб ждал утра, чтобы уехать из Чахры – города, навсегда разлучившего его с Зухрой. Сейчас он был почти рядом со своей горячо любимой женой, и горе его было безмерно.

«Всю жизнь я занимался тем, что лепил посуду из глины. Я стремился работать хорошо, чтобы не стыдиться за свои кувшины. Это было главным. Так мне казалось. Но вот не стало сына, не стало Зухры, и моя работа потеряла смысл. Как я ошибался!»

Ашур держал на раскрытой ладони маленький кусочек глины, пребывая в некотором смятении.

– Эй, парень, это предсказание о том, что тебе нечего бояться того, чего ты больше всего боишься. Тут ясно сказано: « Чего нет, того нельзя считать». Это только в твоей голове.

– Что «это»?

– Ну, я не знаю.… Плати три фельса и можешь взять табличку себе.

Ашур достал из кармана золотой динар, более мелкой монеты у него не было, и, не оглядываясь, отошёл от предсказателя, который не преминул тут же попробовать деньгу на зуб. Глаза его округлились, облизнув золотую монету, и застыли примерно так же, как у змеи, смотрящей на факира.

Но вот у костра, недалеко от крепостной стены, Ашуру послышались слова, отвлекшие его от мыслей, которые тревожили, оставаясь непонятыми. Пламя костра освещало погонщиков верблюдов, которые, видимо, издалека вели свой караван и остановились в Чахре на ночлег. Их лица закрывали платки, но глаза были так живы и выразительны, будто всё общение с миром шло через них, без слов и мимики. Мальчик-подросток, полураздетый, весёлый и быстрый, бегал от верблюдов, лежащих в отдалении, к костру, что-то принося и унося из съестного, расставляя пиалы, горстями бросая в казан пахучие зерна. Но Ашура привлекли не эти жители пустыни, а сидящий у их костра, играющий на домре сказитель-бахши. В его песне он услышал своё имя.