– Когда бы ты хотела проводить собрания, Рэйчел?

– В Первый день. То есть в воскресенье, – пояснила она Каннингему. – Мы не используем языческие названия. Время суток не имеет значения. Мы не станем возражать против любых договоренностей, к которым вы пришли.

– Языческие? – ужаснулся Каннингем. – По-вашему, «воскресенье» – языческий термин?

– Ну, разумеется, – уверенно заявила Рэйчел. – Английское «Sunday» означает «день солнца» и отсылает к древнеримскому празднику «dies solis», который затем в староанглийском языке превратился в «Sunnendaeg». – Она чуть усмехнулась Роджеру. – Согласна, звучит не столь язычески, как «Tiwesdaeg», то есть вторник, получивший название в честь скандинавского бога войны. Но тем не менее. – Рэйчел взмахнула рукой и повернулась, чтобы уйти. – Сообщите мне, в какое время вы оба собираетесь проповедовать, и я все устрою соответствующим образом. И, конечно, мы поможем с возведением здания.

Мужчины молча смотрели, как она скрылась среди дубов.

Каннингем взял еще один кусочек угля и рассеянно потер его между большим и указательным пальцами. Роджер вспомнил, как однажды в Пепельную среду ходил с Брианной на службу в церкви Святой Марии в Инвернессе. Священник опустил палец в горку пепла на блюдце (по словам Бри, он остался от сожжения пальмовых ветвей с прошлогоднего предпасхального воскресенья[81]), а затем начертил крест на лбу каждого прихожанина и прошептал: «Помни, человек, что ты прах и в прах возвратишься»[82].

Когда очередь дошла до него, Роджер встал. Он отчетливо запомнил странное зернистое ощущение от пепла и одновременно нахлынувшие чувства тревоги и смирения.

Почти как сейчас.

Несколько дней спустя

Зеленовато-желтая, как опадающий лист, муха мелькнула в воздухе и опустилась на воду среди расходящихся от рыбы кругов. Секунду или две она держалась на поверхности, а затем с крошечным всплеском исчезла, схваченная прожорливыми челюстями. Роджер резко дернул удилище, подсекая добычу, но в этом не было необходимости: сегодня голодная форель набрасывалась на все подряд. Рыбина так глубоко заглотила крючок, что оставалось только с усилием вытянуть ее из воды.

И все же форель, отливая серебром в последних лучах солнца, боролась и норовила сорваться с лески. Роджер чувствовал ее силу, ярость и желание жить – несоразмерно большое для такой рыбы, – и его сердце тоже забилось мощнее.

– Кто тебя научил так закидывать удочку, Роджер Мак? – Тесть взял трепыхавшуюся на берегу форель и аккуратно ударил ее о камень. – Более ловкого движения я еще не видел.

Роджер скромно отмахнулся от комплимента, хотя и покраснел от удовольствия: Джейми не разбрасывался похвалой.

– Мой отец, – ответил он.

– Правда?

– В смысле – преподобный, – поспешил уточнить Роджер. – На самом деле он приходился мне двоюродным дедушкой. Он меня усыновил.

– Значит, он и есть твой отец, – улыбнулся Джейми.

У дальнего берега заводи Жермен с Джемом спорили из-за того, кто выудил самую большую рыбу. Поймали они порядочно, но складывали форель в общую кучу и теперь не могли определить, где чья.

– Ты ведь не думаешь, что я люблю Джема и Жермена по-разному из-за того, что первый – мой внук по крови, а второй – нет?

– Конечно, не думаю.

Глядя на мальчиков, Роджер и сам улыбнулся. Жермена, родившегося на год с небольшим раньше, отличало худощавое телосложение, как и обоих его родителей. Джем был широкоплечим, в деда. И в меня, – подумал Роджер, приосанившись. Оба мальчика сильно вытянулись. Под алым светом заходящего солнца их волосы вспыхнули рыжим – даже белокурая шевелюра Жермена.