Я рассказывала, я разъясняла. Раз за разом, раз за разом.
Она не могла сама перевернуть коляску. И я услышала бы, если бы она проснулась. Я отсутствовала совсем недолго. Я была рядом.
Кто-то украл ее. Но кто может украсть чужого ребенка? Это невозможно. Никто не ворует детей. Она где-то здесь. Возможно, кто-то позаботился о ней. Поскольку я не смогла этого сделать. Ее юная, незрелая, эгоистичная мать, которая отошла от коляски.
Она найдется. Она должна найтись. Скоро она вернется. Не может быть, чтобы она сама перевернула коляску, заползла в воду и утонула. Она не могла этого сделать, это невозможно.
Где ты, Алиса? Ты плачешь? Кто-то держит тебя сейчас на ручках?
Мы искали везде. Никаких следов, ничего. Но она где-то здесь, я это чувствую. Вернись ко мне. Услышь, как я зову тебя. Вернись. Ты должна найтись.
Ты для меня все. Ты моя плоть и кровь. Без тебя я не хочу жить. Ты в моей крови.
Мама бормотала что-то себе под нос, роясь в ящике кухонного шкафчика.
– Стелла, куда ты засунула открывашку? – спросила она и выдвинула другой ящик. Она произнесла это таким тоном, словно ей пришлось перевернуть в поисках открывашки весь дом.
– В другом ящике, – ответила я, силясь сохранить самообладание.
– Нет, ее здесь нет. Нигде нет.
– Она лежит там.
Мысленно я задалась вопросом, зачем я позвала ее сюда. Потому что не хотела быть одна? Чтобы раздражаться на нее и не думать об Алисе?
– Да, точно, вот она.
Мама взяла почту, лежащую на столешнице.
– Можно положить это на микроволновку?
– Да.
– Тут местная газета и…
– Да-да, положи туда.
– Может быть, все же приготовить побольше, чтобы хватило Хенрику и Эмилю?
В третий раз она задавала мне этот вопрос.
– Маргарета позаботится о том, чтобы они поели перед выездом, – ответила я. – Или перекусят по дороге.
– Ты уверена? Мы можем заморозить то, что останется. Тогда вам и на завтра хватит.
– Мама, этого вполне достаточно.
Она подняла руки, показывая, что сдается.
– Я просто хотела помочь. Извини, что вмешиваюсь в твою жизнь.
У моей мамы удивительная способность всегда и все брать на себя. Она кидается печь булочки или готовить еду, спрашивает, не помочь ли со стиркой или вооружается пылесосом. Иногда даже приятно, когда за тобой ухаживают. Но порой это дико раздражает.
– Что-нибудь слышно от Хелены? – спросила я.
– Она звонила на прошлой неделе. Возможно, они с Чарльзом и детьми приедут на Рождество. Надеюсь, что так и получится.
– Как ты думаешь, она счастлива? В Оксфорде, с ним?
Глупая фраза. Опять все сначала. Зачем я это затеваю? Мне хочется ссоры?
Мама нахмурила лоб, прежде чем ответить.
– Да, мне так кажется. А тебе нет?
– Во всяком случае, она продолжает с ним жить, – сказала я.
Вскоре после того, как я родила Эмиля, моя сестра познакомилась с Чарльзом во время командировки в Лондон. Он профессор литературоведения, обожает коричневый вельвет и пространные монологи. Вот уже тринадцать лет она живет в Оксфорде с ним и их тремя прилизанными сыночками.
– Когда ты разговаривала с ней в последний раз? – спросила мама, помешивая в кастрюле.
– Кажется, весной, – ответила я.
– Почему так получается? Вы почти совсем не общаетесь.
– Мы разные, и всегда были разными.
Мама взяла бокал, который я ей протягивала. Присев у стола, попробовала вино.
– Мне пришлось спорить с тобой куда больше, чем с Хеленой, – произнесла она. – Ты всегда хотела узнать почему. Она же всегда была довольна и принимала все как есть.
– Она всегда стремилась избегать конфликтов.
– Вы просто по-разному ведете себя в одних и тех же ситуациях. Ты как никто другой могла бы это знать.