– Когда уезжаешь в Ульм? – спрашивает Алекс.

– Завтра, – говорит Ганс. – Люблю проводить Рождество дома. Однажды у меня не получилось приехать. Хуже праздника у меня не было.

– Фронт?

– Тюрьма, – отвечает Ганс и быстро добавляет: – Подрывная деятельность, контрабанда валюты и… подобные вещи. – Он молча докуривает сигарету и тут же закуривает следующую. – Не возражаешь, если я почитаю о Рождестве из Евангелия? – вдруг спрашивает он.

Алекс качает головой.

Ганс достает из ящика стола Библию – несколько потрепанную, но все равно красивую, бегло пролистывает и начинает читать вслух. «До чего странно, – думает Алекс, – этот же голос читал мне работы Гитлера в лесу, однако сейчас он звучит совсем иначе».

– Не бойтесь, – читает Ганс, и Алекс замечает, что впервые после путешествия на лодке видит своего друга по-настоящему счастливым. Спокойным, задумчивым, но все же счастливым: древние слова вырываются из уст Ганса так, словно никто не произносил их прежде, и в ясном голосе звучат вибрации, проникающие в самое сердце. И Алекс просто слушает, откинувшись назад, почти лежа в глубоком кресле. Торжественно мерцает свеча. Дано нам немного. Алекс видит Ангелику и свою мать, одно лицо, любовь и смерть, они вне его власти. Но война, а как же война? – Не бойтесь! Родился ваш Спаситель!

Закончив, Ганс оставляет Библию открытой и некоторое время скользит пальцами по страницам, прослеживая слова. Потом говорит:

– Знаешь, теперь я, кажется, понял. В этом году я впервые понимаю смысл Рождества и впервые могу отпраздновать его от всего сердца.

Снаружи ветер стучит по ставням и черепице, но внутри стоит полнейшая тишина. Друзья смотрят друг на друга.

Резня славянского и еврейского населения в Польше, в Киеве, в Крыму, голод в Ленинграде, в Москве, об этом не пишут в газетах, но все всё знают. Взгляд Ганса говорит то, о чем думает Алекс, – в этом особенность их молчания, которое выражает невыразимое: война на их совести тоже.

– Знаешь, – без перехода говорит Ганс громким веселым голосом, словно продолжая беседу, – в новом году я бы хотел организовывать… собрания, знаешь, что-то вроде литературного кружка, но не только литературного. Будем встречаться каждую неделю и говорить о теологии, философии, искусстве. О свободе. Так я себе представляю эти встречи. Быть может, даже удастся привлечь кого-нибудь из профессоров, попросить почитать лекции. Думаю, это стало бы началом.

– Началом, – повторяет Алекс, улыбается и отпивает чай.

Софи хочет учиться в Мюнхене – не важно на кого, но как можно скорее. Для Ганса это не новость, Софи уже говорила о своем желании на Рождество. Она говорила о нем и раньше, но потом выучилась на воспитательницу в детском саду, чтобы избежать обязательной трудовой повинности. После ей все же пришлось отбыть трудовую повинность, потому что законы изменились, и теперь воспитателей детских садов тоже заставляли работать на благо так называемого национального единства. Когда Софи оставалось отработать всего несколько дней, трудовую повинность продлили еще на полгода. Софи была в отчаянии. Дальнейшей службе она предпочла бы любую несмертельную болезнь. Ганс сестру урезонил: здоровье и силы ей еще понадобятся. Оставалась последняя надежда – убедить власти в том, что без Софи родители не справятся, однако вскоре погасла и она. Теперь Софи сидит в захолустье на швейцарской границе и присматривает за детьми, родители которых – по крайней мере большинства – сидят в тюрьме, но, как метко выразилась Софи на Рождество, «неплохие люди, особенно по сравнению с моим верным фюреру начальством».