Молоко томится в медленно остывающей печи и обретает драгоценные качества. Словами не описать бесподобную красновато-коричневую корочку, которая, словно фирменный, знак запечатала содержимое крынки. Вкушая эту молочную прелесть, понимаешь, на какие чудеса способна русская печь. Белое-белое, монотонное, как снег или вода, молоко, побывав в печи, становится продуктом колористически богатым. Под коричневой корочкой собираются в изрядном количестве ароматные, сладкие, томлёные, побуревшие от жары, тающие во рту сливки. Мудрено отделить от корочки, запекшегося самого верхнего слоя, вытесненный наверх, до предела уплотнённый печным жаром молочный жир. Это то, что названо вкусным словом пенка, пенка с томлёными сливками. Одинаково страстно любили эти сотворённые бабушкой в русской печи пенки как Петр Липатович Лугов, которому в Москву везли томлёное молоко, так и внук Юрик, находившийся ближе всех к вожделенным пенкам.

Возле ног бабушки, орудовавшей кочергой и ухватами, постоянно вертелись кот Мурзик и я. В небольшом чугунке кипела, музыкально булькая, похлёбка к обеду. Это или суп с сушёными белыми грибами, или мясное первое блюдо – картофельный суп с бараниной или свиным мозжечком и рёбрышками. Ещё вкуснее становится похлёбка, когда в чугунок к картошке и мясу бабушка добавит горсти две крупы-ядрицы. Меня, вернувшегося с гулянья или после долгого купанья в речке Лопасне, бабушка, ласково приговаривая, угощала супом:

– Похлебай, мальчик, жиденького, горяченького.

Отсутствием аппетита её внук не страдал: молниеносно оказывался за столом, у самого окна, чтобы видеть, что делается на улице, придвигал к себе тарелку и азартно хлебал.

– Ешь с хлебом, – поучала бабушка. – Похлёбка от хлеба происходит – хлёбово. Запомни пословицу: «Мы работы не боимся – было бы хлёбово».

Расправившись с первым, да так, что тарелку не надо было мыть, я принимался облизывать ложку.

– Похлебал да и ложку облизал. Молодец!

В печи, дожидаясь своей очереди, прела гречневая каша. Не могу не признаться, что и теперь, пребывая в больших годах, ем кашу гречневую и обязательно с молоком, а это ещё одно хлёбово.

Известна всем и каждому байка про то, как в крестьянстве нанимали работника. Хозяин сажал батрака за стол и смотрел, как тот ест. Споро или лениво. Считалось, как за столом, так и в поле: лениво ест – лениво будет работать.

Бабушка в моей памяти неотделима от печи, сочетается с ней – вижу её легкую, словно без плоти, кожа да кости, высокую фигуру. Несуетная, достоинство своё строго блюла. В длинном, свободного покроя, неброского цвета платье, в шерстяной, вязаной безрукавке. В старости ей и вблизи печи зябко.

– Кровь не греет, – жаловалась бабушка, однако не помню, чтобы когда-либо она в расслабленности лежала на горячих печных кирпичах. Забот вокруг русской печи хватало на полный день, без роздыха. И вечером ей приходилось то об одном, то о другом вспоминать.

– Батюшки, сухари мои как бы не обуглились – заслонка-то так и пышет жаром.

Раз в неделю пекли подовый хлеб. А это такая духмяная радость, что и передать нельзя. Бабушка, достав испечённый на тщательно выметенных накалённых кирпичах хлеб, непременно отламывала край небольшого кругленького хлебца. Тёмная плотная корка, ржаной дух, сытная, вкусная, хорошо пропечённая хлебная сердцевина – радость на сердце. Хлеб – имя существительное – задолго до школьного урока на эту тему я сие усвоил, как «Отче наш».

А ещё памятны ржаные лепёшки на сале да с кружкой топлённого с пенками молока, чтоб вприкуску. Выглядело это бабушкино угощенье по переданному на ушко заказу внука весьма забавно. Лепёшка до того была хороша, что я не успевал осознать, что вот лежала на столе круглая, плотная, сытная, красивая – и нет её, а в кружке молока ещё порядочно осталось.