Христина, как увидела светловолосого гиганта, внесённого во двор маетка с распоротым животом, так сразу сказала себе «это мой», не зная даже, жив ли офицер. Мысль эта укрепилась в ней, когда умирающего обмыли, сменили ему бинты и уложили в чистую постель в одном из покоев господского дома, похожего на небольшой дворец. Спальня и малая гостиная панночки находилась рядом. Чуткая девушка проявила ловкость и врожденные качества милосердной сестры. В уходе за страждущим оказалась неутомимой. Движимая чистым чувством, и днём, и ночью оказывала помощь своему «пациенту», как назвала раненого в первый день. Если есть на земле место, наиболее приспособленное к возникновению любовных отношений, то это место – военный госпиталь. Здесь сходятся страдание и сострадание, живительный уход и нужда в нём, истерзанное металлом мужское тело и женские руки, обладающие лечебным свойством. Мужское и женское соединяется здесь так тесно, что отделить их друг от друга не просто.

Игнатий и Христина, одетые по-летнему, расположились в ротонде «с амурами», заказали кофе. Цветущая сирень отделяла их от дома. Голоса с той стороны глохли в густой листве и цветных гроздьях кустарника. Помешивая давно остывший кофе ложечкой, едва умещавшейся в правой лапище, а левой нежно касаясь кукольных пальчиков девичьей руки, вытянутой по бедру поверх белого кружевного платья, подпрапорщик говорил проникновенным голосом, от которого гудел купол ротонды, а шаловливые мраморные амуры корчили рожи:

– Милая Кшыся, я, уверяю вас, единственный из раненых в этой войне, ктурый не хце, жыбы… жэбэ… словом, чтобы рана заживала.

Он мешал русские и польские слова и старался произносить фразы, как ему казалось, на языке молодой хозяйки. А та игриво потупила свои небольшие, со светлыми пушистыми ресницами, глазки. По правде говоря, то небесное создание, что явилось Игнатию, когда он впервые открыл глаза после забытья, оказалось остроносенькой, с мелкими чертами лица, с бледными губками и бесцветной радужкой глаз, отнюдь не яркой блондинкой. Но сколько во всём этом подвижном существе было радостной, брызжущей искрами жизни! Влюбляясь в таких, говорят от души: ты самая прекрасная на свете, ты самая желанная!

Когда пауза затянулась, девушка лукаво посмотрела на северного Самсона:

– Цо так, пан Игнацы?

«Пан Игнацы», не контролируя нервные пальцы, скрутил серебряную ложечку в штопор.

– Батюшка ваш, дай Бог ему долгих лет жизни, никогда не согласится на наш брак. Не ровня мы. Лучше бы мне умереть тогда!

В последних словах было столько боли, что юная полька поверила в их искренность. Она вскочила, пролив кофе на мраморную столешницу, обхватила ладонями голову несчастного русского. Потом резко отстранилась; на бледном лице её отразилась решимость.

– Ждите меня здесь, – перешла она на французский. В голосе зазвучал металл.

Потекли томительные минуты. Больше часа, прикинул осуждённый на разлуку. Он совсем истомился, делая круг за кругом вокруг ротонды. Амуры издевательски улыбались. Со стороны дома не доносилось ни звука. Наконец, грохнуло так, будто рухнул на пол обеденный сервиз (потом оказалось: сервиз таки, только кофейный). Ещё через полчаса появилась торжествующая Христина. Стремительная походка. Развеваются кружева.

– Отец просит вас к себе.

На пороге обшитого красным деревом огромного кабинета Игнатий с замиранием сердца остановился. Французским он владел плохо, польскому только учился, поэтому воспользовался родным, придав ему местный оттенок:

– Вы звали меня, ясновельможный пан?

Хозяин фольварка был чернее тучи. Даже малиновый его шлафрок, казалось, потемнел. Стиснув жёлтыми зубами чубук, указал гостю на кресло в стиле ампир, сам опустился в такое же возле камина, в котором при раскрытых окнах горели с треском смолистые сосновые сучья. Его русская речь оказался вполне приличной.