Лице же своё прятал Яккоб не просто так: уши, которые и услышали сегодня то, что услышали, были не менее уродливы, деформированы, чем сама личность Яккоба, и служили замечательными, многократно усиливающими звук локаторами – и что для одних шёпот, для других, вроде Яккоба, был гром среди ясного неба; неба, которое благословило союз Вильхельма и Хризольды. Яккоб покрывал свою главу также и потому, что основным источником его заработка ныне являлось ремесло палача, ведь мать ко времени сих событий уже отошла в мир вечных грёз. Возничим же Яккоб устроился не просто так: так он мог бы стать ближе к братцу, да выведать что-нибудь такое, что могло бы ему сгодиться, сослужить хорошую службу.

Случай не заставил себя ждать: бастарду посчастливилось, довелось расслышать слово в слово весь диалог няня невесты с Вильхельмом, но многое он понял и без слов.

Как зарделся Яккоб! Сегодня удача не изменила ему; хоть раз в жизни. И возгордился, и вознамерился сгубить. Восстал Яккоб на Вильхельма, как Каин на Авеля, и восстал бы уже давно, но отложил, и покоен был до вечера, потирая руки в предвкушении грядущего. Он даже снял с лица своего обвязку – никто не должен был лицезреть его, Яккоба; никто. На расспросы же Вильхельма тот, кутаясь в длиннополую робу, уклончиво намекал на оспу – если бы с его языка слетело «проказа», его не допустили бы не то, что кучером, а и вовсе никуда. Если же он намекнул бы на чуму, то его подняли бы на смех, ибо чума – болезнь донельзя смертная; и если от первых двух случай оставляет в живых, то от третьей не жди ничего хорошего, поскольку со смертью договориться нельзя.

Тем временем Андрбальд, после краткой, но удовлетворительной и даже приятной беседы с женихом Хризольды, поспешил к местному духовнику, Харлю, дабы немного успокоиться от волнения и развеять оставшиеся у него в душе сомнения.

Харль, чьё имя звучало бы на Севере скорее как «Харальд», радушно отворил свою дверь и пригласил гостя внутрь – для него, капеллана местного храма, все были равны, будь то знать или простой люд; он одинаково хорошо привечал, принимал и дворян, и крестьян, всех мирян.

Духовник ладил со всеми конфессиями в своём регионе, а прихожан своего храма не делил на гномов, эльфов, людей и великанов – согласно его длительным многолетним изысканиям, жизненному опыту и громадной библиотеке, в коей нет ни одной не прочитанной им книги. Харль верил в некую единую бесполую Сущность, сотворившую всё, включая и континент Фантазия, где расположены все известные на тот момент земли. Сущность он именовал не иначе, как Вечным Зодчим, Вечным Архитектором, Вечным Скульптором и несказанно благоговел перед ней. Однако он никогда не навязывал своего культа окружающим – все приходили к нему добровольно. К тому же, бытует мнение, что культ этот – и не культ вовсе; не выдуманная Харлем сказочная история про Творца и его творения, но самая что ни на есть правда. «Правда»? Харль считал, полагал, утверждал, что правд существует несколько, тогда как Истина – одна.

К тому моменту в Тезориании господствовал элементализм – люди верили в четыре начала, а именно в огонь, воду, землю и воздух. Каждая такая частичка, согласно их поверьям, была равноценной перед другими, и каждая из них в совокупности с другими и есть та твердыня, которая зовётся Мир. Несмотря на эти примитивные представления, жители этого кронства (впрочем, как и жители иных кронств) являлись людьми, элементарной грамоте обученными, посему элементализм они понимали не буквально.

У эльфов имелась своя религия, у гномов – своя; среди нордов было множество друидов и врачевателей, каждый из которых придерживался какой-то своей собственной концепции. Но все верили в духов леса, моря, в богиню весны и Подземелье, которое есть самый настоящий ад. Некоторые же юродивые смели нести ересь, говоря, что адом является дневное светило, поскольку они неправильно поняли звездочётов, рассказавших, как на самом деле выглядит Солнце – огромный, пульсирующий пламенем жаркий огненный шар, время от времени покрывающийся пятнами.