– Не слишком ли примитивно, чтобы вынести окончательное заключение в таком непростом деле?

– И совсем не примитивно. Посмотрите сами, – Черканов показал на скатерть-самобранку, – Разве здесь не видна воочию любящая рука?

– А у вас как?

– Жена меня не любит.

– И вы это определили только сейчас?

– Нет, знаю давно.

– А вы ее как… любите?

– Я?.. – Черканов отрицательно крутнул головой.

– Коль не любите друг друга, зачем же живете вместе? Как будто кто-то вас к этому принуждает.

– А что делать, позвольте спросить?

– Если не любишь, сразу надо рвать все узы. Уехать.

– Куда?

– Как это «куда»? Ну, в общем… Свет велик, земля обширна. Где-нибудь есть, наверное, кто-либо, кто люб сердцу. Вот к нему и прибиться.

– А если тот человек тебя не выносит и даже глядеть не хочет?

– Э, бросьте! Так не может быть.

– А вот и может. И даже очень запросто. Эх, Платон Остапович, вы, молодые люди, иногда рассуждаете донельзя прямолинейно. Сколько семей, думаете, живут в подлинной любви? От силы половина! И на том спасибо. А другая половина живет по инерции, из равнодушного согласия, ради детей и даже из-за страха: чуть что – и карьера полетит к черту… Вот так-то, милый…

До этого Лось не замечал почему-то разницы в летах между ними. Особенно когда вместе глядели на неизъяснимое, что окружало их, когда… Оказывается, разница была.

– Таких семей может быть только единицы… – Молодость Лося еще и не собиралась согласиться.

Черканов, приобняв руками колени, невидяще уставился куда-то в пространство.

Лось, принявшийся было яро доказывать ошибку, замолчал, заметив, что до собеседника его слова совсем не доходят. Если даже сказать совершенно бесспорные вещи, выложить абсолютные истины, он сейчас их не воспримет. Видимо, Черканов все решил для себя давно и твердо. И разве выстраданное в жестоких сердечных муках убеждение человека можно изменить голословными рассуждениями вроде «должно быть так и вот так»? А в сочувствии он и вовсе не нуждался… Не найдя, что сказать, чувствуя себя оттого несколько неуютно и неловко, Лось принялся грызть куриную ножку.

Внезапно откуда-то прилетела трясогузка и, трепеща крыльями, зависла в воздухе над Черкановым, едва не касаясь его лица. Тит Турунтаевич от неожиданности отшатнулся. Птаха, словно решив: «Достаточно попугала, теперь поругаю», в несколько взмахов крылышек взлетела на деревцо неподалеку и принялась гневно чирикать, вертя головкой.

– Не пойму, о чем ты мне толкуешь, – проговорил Черканов рассерженной птичке и спросил у спутника: – Вы случайно не знаете, сколько живет такая вот трясогузка?

Лось замычал, обжегшись чаем, отрицательно замотал головой.

– Если она долгожительница, то эта пичуга должна помнить тех, кто жил здесь прежде. Не изгоняет ли сна нас отсюда, невзлюбив, а? – Напрасно прождав ответа, Черканов взглянул в лицо сотрапезника и улыбнулся – Вы что, осуждаете меня или жалеете? Чего молчите-то? Осуждать – за мной вроде нет никакой вины. Жалеть – не считаю себя горемыкой. Вероятно, правы люди, когда говорят: «Где любятся, там и ссорятся». У нас – тишь да глядь и божья благодать. Такую мирную и согласную семью, как наша, сыщешь редко.

– Что касается меня, с нелюбящей женщиной не прожил бы и одного дня. Как можно быть счастливым с нелюбимым человеком? – Не часто выпадали поводы быть Лосю искренне благородным. Тут и стараться было нечего. Само собой вырвалось.

– Верю. Но некие, вроде меня, так, видимо, и уйдут из этого мира, не узнав, что такое любовь… Вы, похоже, прошли через жаропышущее горнило любви, достаточно вкусили ее сладкого меда и сока. Может, объясните мне все это?