А какой певец был! Соловей!

Подчиниться-то подчинился – мрачен стал, нелюдим. Да и праздники потускнели.

И опять кто-то из доброжелателей, другой, похоже, пустил новый слух: уважаемый товарищ Кэремясов, мол, в обеденный перерыв запирается в кабинете и предается преступной страсти. Сам слышал из-за двери. Правда, точно сказать не может, что: то ли печальная песнь какая, то ли рыдания. Но этому досужему вымыслу, конечно, мало кто верил.

Было ли так на самом деле? Могло и быть. А там, извиняемся, кто ведает.

А вот что правда, то правда: совсем свой дар Кэремясов в землю не закопал. Какое застолье без песен и музыки? А их, то есть, простите, застолий с гостями из области и повыше, случалось, и из столицы-матушки, бывало до хрипоты. Душу, во всяком случае, отвести можно было.

Ах, песня!

Что мы все без нее?

Вот и сейчас. Приблизив губы к фарфоровому ушку девушки, Мэндэ тихо пропел отгадку:

Из Олекмы ли

Иль с Оймякона,

Из Кангаласцев

Иль с Колымы –

Откуда и каких кровей?

Сахая отрицательно помотала головой.

Мэндэ, чуточку отстранясь:

Из Татты

Иль из Табаги

Из Харбалааха

Иль из Хатасцев –

Откуда и каких кровей?

Она посмотрела на него очарованными громадными очами, ответила шепотом:

– Нет…

Мэндэ приклонился к другому ушку Сахаи:

Не из Сунтара ли

Или из Сулгачей,

Может, ты алданская

Или даже амгинская –

Откуда и каких кровей?

Восхищенно внимая пению Мэндэ, Сахая все же была вынуждена опять качнуть отрицательно.

– Не угадал… – Сожаление просквозило в голосе.

Мэндэ уронил сокрушенно голову.

– Все! Сдаюсь и уповаю на милость победителя!

– А я готова слушать вас еще и еще, пока не угадаете…

– Позвольте надеяться, что ваши загадки на этом не исчерпались. А сейчас предпочитаю сдаться. Но главная правда в том, что и сам не знаю: имеет ли эта песня продолжение или нет.

– Я из Чурапчи, – смилостивилась.

– А-а, слыхал: «Чурапча – пуп земли!» Как же…

– Да! Да! – уловив полунасмешливый оттенок, парировала задиристо. – Для меня самое лучшее место на свете! Лучше!.. Лучше… – и не нашлась, с чем сравнивать. Вся так и цвела, и пылала, и ненавидела всякого, кто посмел усомниться бы в ее правоте.

– Даже Москвы?

– Представьте!

– Чем? Скажите, обрадуйте…

– Радуйтесь! Во-первых, там родилась я. Поэтому!

– Согласен на сто процентов! – Мэндэ воздел руки вверх.

– Во-вторых, по преданию, Москва стоит на семи холмах, а наша Чурапча – на девяти.

– Сколько там холмов, – по пальцам не пересчитывал, так что спорить не стану. Но мне дороже «во-первых».

Их взгляды снова встретились.

И тотчас сверкнули шпаги – ударил оркестр.

Косматый малый, подстерегавший момент, разлетелся было, но, натолкнувшись на взгляд Сахаи, остановился, как бы скуксился и потряс головой. После чего презрительно скривился и… тут же, видимо, утешил оскорбленное самолюбие: подхватил какую-то размалеванную девицу в джинсиках и… Какое нам дело, что «и» и «дальше»?

Мэндэ и не подозревал о только что разыгравшейся на его глазах драме: глядя – не видел. Не то чтобы выкинул из памяти и забыл по этой причине своего бывшего соперника. Он не видел никого, кроме Нее.

Сахая возложила руку на плечо Мэндэ…

Через два года, когда Кэремясов окончил ВПШ и собирался домой, в Якутию, они расписались.

Год разлуки – Сахая должна была заканчивать университет – тянулся по меньшей мере вечность.

Раскаленный гвоздь – мысль, точно вколоченная в мозг, страшно мучила Кэремясова, не давая забыться сном: план!

Сколько можно долдонить об одном и том же? Увы и ах! Если бы это было в его или вообще в чьей-то власти, – разом и прекратил бы. Мигом и погрузился бы в нирвану… Знал: напрасно мечтать о блаженном забвении. Засни паче чаяния – все одно не явится босоногое детство, не забулькает ручеек плескучий, не забормочет бор дремучий. А ведь это, и только это, спасло б. В смутно-бескрылом сне станет еще хуже, муторней. Тревога, какую сейчас хотя бы можно обмысливать, ища выхода, в беспомощном, обморочном состоянии, опутает цепкой колючей сетью; и будет напрасно трепыхаться все существо в беспокойных судорогах, вскрикивать несуразное и стонать, как немое. Немое и есть.