Братья Чижовы прошли отбор в ремесленное училище, и эта была вторая серьезная удача в их жизни. Окончив училище, Наум устроился работать на механический завод, а после замолвил словечко за Гелия. Попасть в касту инженерно-технических работников это большее, о чем мог мечтать родившийся в матриархальной Тартарии самец. Это была последняя ступень на карьерной лестнице.

В начале сентября братья Чижовы забрались на верфь, где собирали виманы для полетов в стратосферу. Угнать воздушное судно им помешали агенты Тайной канцелярии. Днем позже Наум и Гелий Чижовы предстали перед судом Великой Тартарии. Так нелепо и странно закончилась удачливая карьера братьев Чижовых, но роковое событие, перевернувшее их жизни, случилось несколько раньше.

Рассказывая друг другу о пережитом приступе, Наум и Гелий сходились в том, что сперва стало необычайно тихо, и во внешнем мире и у каждого из них в душе. А потом из самой середины этой тончайшей, хрустальной тишины принялся сыпать снег. Снег был крупный и шел так густо, что у Наума закружилась голова. Он выронил из руки тяжелый инструмент в мягкую, как сметана пыль, устилавшую заводской двор, и медленно обернулся к брату. Был жаркий летний полдень. Гелий стоял неподалеку, и снег лежал на его плечах и макушке. Сложенные из красного кирпича заводские цеха, ограда из проржавелых прутьев и крытые почерневшим гонтом крыши трущоб – всё пропало за завесой медленно падающего снега. Сквозь снежную пелену холодным синеватым светом горели далекие огни. В эти последние мгновение Науму показалось, что он не в Тоболе, а в чужом незнакомом городе. Но он не успел додумать эту мысль до конца. Сознание Наума померкло, будто свеча, которую резко задули. Один за другим братья повалились в нагретую солнцем пыль. Их тела в залатанных и испачканных маслом комбинезонах бились в конвульсиях, глаза закатились, изо рта шла пена. Доктора в Старом посаде называли такие приступы мерцающей эпилепсией.

В тот летний полдень вся жизнь братьев совершенно переменилась. И возврата назад уже не было.

Виман поднимается все выше и выше, и вскоре Наум видит всю Алафейскую гору разом. Сложенные из белого камня стены кремля горят на солнце, словно сахар. Центр Старого посада застроен особняками в два, а то и в три этажа с портиками и колоннадами, с балюстрадами, балконами и эркерами. Там и сям промеж каменных стен сверкают луковицы куполов. Станций генерации так много, что и не сосчитать. Столица Тартарии потребляет целую прорву энергии – катят по рельсам дребезжащие коробочки трамваев, снуют самодвижущиеся повозки, круглые сутки работают фабрики-кухни, спрятанные от досужего взгляда в подвалах, скользят по почтовым магистралям тысячи капсул с корреспонденцией. А по вечерам, как стемнеет, белым светом озаряются окна особняков, и на всех улицах вспыхивают разом фонари и горят всю ночь напролет. А еще на окраине там, где стоят унылые доходные дома и бревенчатые бараки, за трамвайным парком, возле самого обрыва пыхтит механический завод, выбрасывая из кирпичной трубы клубы черного маслянистого дыма. Даже подумать страшно, сколько на все про все нужно энергии, и столица забирает электричество прямо из неба, прокалывает небесную твердь бесчисленными иглами антенн, высасывает луковицами эфирных приемников. Весь Тобол ощетинился острыми шпилями, нацеленными в осеннее бледное небо.

А внизу, у подножия Алафейской гора, похожий на пятно жирной грязи расплескался Нижний посад. Кажется, что там вовсе нет улиц, только стоящие без всякого порядка хибары и бараки, сложенные из почерневших бревен и крытые дранкой. Там жгут костры из хвороста и кизяка, там по непролазной грязи промеж домов снуют бородатые самцы в обносках, и худые клячи тянут куда-то телеги на деревянных колесах, груженные не пойми чем. В Нижнем посаде одичалые самцы гонят самогон и горланят протяжные песни, посматривая сквозь едкий дым костра, на Прямский взвоз – не идут ли снова жандармы с облавой.