– И ты учился?

– Ага. С условием, что поступать буду в заборский политех. Так что вот. Приехал и поступил.

– На физику, что ли? Это ж еще пять лет мучений.

– Нет, конечно. На филологию.

Я расхохоталась. Спросила, утерев слезы:

– И что будет, если папахен узнает?

– Да ну, как он узнает-то?

– Потребует предъявить зачетку, например.

– А, придумаю, что-нибудь… Слушай, Птица, не порть хороший день плохими прогнозами. Лучше про себя расскажи. Живешь все там же? С бабой Олей?

Все там же, с бабой Олей. Я кивнула.

– И… как? Не скучаешь…

Я знаю, о ком он хотел спросить. Не знаю, скучаю ли. Наверное, да. Но очень редко. Нет у меня однозначного ответа на такой казалось бы простой вопрос.

Пожала плечами.

Он понял. Спросил:

– Сама-то куда подалась? Матмех?

Я призадумалась Можно ли говорить Поэту про ФИЦИ? Закрытый факультет, куда берут не всех… И что, теперь пять лет скрываться и таиться? Подписку о неразглашении я не давала.

– Представь себе, нет. Подалась в целители.

– Куда?

Поэт чуть отодвинулся. Ну, вот. Оказывается, я успела забыть о его реакции, когда он думает, будто над ним насмехаются.

Правда, обижается он недолго и как-то не по-настоящему.

– Нет, Птиц, ну правда.

– Я тебе когда-нибудь врала?

Он задумался. Сказал:

– Врала. В пятом классе получила пятерку, а сказала, что тройку.

Чтоб тебя не расстраивать, балбес. А ты не поверил и отобрал дневник.

– Я с тех пор не вру.

– Угу.

– Не, правда.

В общем, пришлось рассказывать всю историю – и с Догсом, и с приемной комиссией. На интеллигентной физиономии Поэта попеременно появлялся то восторг (красиво заливаешь), то недоверие (красиво, но малоправдоподобно).

– Закрытый факультет, значит, – произнес вконец огорошенный Поэт. – А не дашь ли ты мне на полчасика твое колечко?

– Зачем?

Я спрятала руку с кольцом за спину.

– Хочу сам лично убедиться, что не обманываешь.

Можно было бы попрепираться, а то и уйти – мол, не веришь, не надо. Но, зная Поэта, я понимала: тут наша дружба и закончится. Что задумал Радищев, я не знала.

Но кольцо отдала.

И осталась ждать на скамейке.

Скучать не пришлось. Едва Поэт скрылся в дверях, как из них вышел… я аж рот разинула… тот самый пацан, давешний кошельковый воришка. Скользнул по мне рассеянным взглядом и неспешно двинулся по аллее подпрыгивающей походкой – уши пацана были заткнуты наушниками.

Догонять его и задавать вопросы типа – а ты тоже тут учишься, уже бросил воровать и пошел двигать науку – было глупо. Он скажет, мол, первый раз меня видит, пошла вон, дебилка, и еще что-нибудь в этом духе.

Поэтому я осталась сидеть как сидела. И могла поклясться, что он не просто не узнал меня, но и в самом деле видел впервые. Может, у него есть брат-близнец?

Потому что именно этот парень – и я снова могла поклясться – никогда и ничего не крал.

Поэт пробыл в здании политеха чуть больше часа. Вернул кольцо со словами:

– Мы с тобой одной группы, ты и я.

И показал такое же, но свое.

Мы действительно оказались в одной группе.

Как Поэту удалось уломать Догса, я узнала много позже. Расскажу об этом как-нибудь потом. И о нашей встрече с Мышью – тоже.

Основные события истории начали развиваться через полтора года, в канун зимней сессии.

– У целителя должны быть чистые руки…

– Холодная голова и горячее сердце?

– Нет! Просто ЧИСТЫЕ РУКИ!

– Пить на дежурстве – последнее дело, – нравоучительно произнес Бабулин и аккуратно, но быстро опрокинул в себя содержимое трех рюмашек, любовно наполненных Поэтом.

Мы разочарованно загудели. Точнее, гудели только я и Поэт, а Мышь тихонько сидела в углу, намереваясь сползти под кушетку, и делала вид, что она не с нами, нас не знает и третья рюмка предназначалась не ей.