– Мертвую воду? – переспросила я.

– Да. Магическое вещество с могущественными свойствами. Его называли еще «черным львом»… Так вот, инквизитор, алчность которого была больше, чем его вера в Бога, загорелся желанием обладать «мертвой водой». Он отпустил Ганеша и даже дал ему денег. Однако, чтобы алхимик не обманул или не сбежал, инквизитор-францисканец посадил в тюрьму четырнадцатилетнего сына Ганеша.

Опасаясь за жизнь единственного сына, в течение года алхимик не спал ночей и положил здоровье, стараясь выделить «мертвую воду». Но случилось страшное. Сын Ганеша пытался бежать из тюрьмы, и один из охранников снес ему голову. Тело и голову юноши выставили на площади в назидание еретикам и сочувствующим. Узнав об этом, ослепленный горем отец пробрался ночью на площадь и выкрал останки сына, чтобы оплакивать его три дня и три ночи. Инквизитор рассвирепел, повелел схватить Ганеша и…

Жаке обернулся к стене. Проследив за его взглядом, я увидела старинную гравюру в золоченой рамке. Подарок доктора Энкеля.

На гравюре изображался помост с двумя столбами и привязанными к ним людьми. Ноги несчастных утопали в вязанках дров и хвороста, от которых поднимался огонь; чернильные жгуты пламени обвивали страдальцев. Один человек что-то кричал, обращаясь к высокому худому священнику в черной сутане. Второй стоял покорно, закрыв глаза.

– В обычной процедуре аутодафе перед тем, как предать еретиков огню, их сначала душили удавкой на палке, – холодно произнес Жаке. – Это делалось для того, чтобы крамольные речи не оскверняли слух горожан, собравшихся на казнь… Но Мейфарт хотел видеть страдания Ганеша. Поэтому алхимика оставили в сознании. И еще. Видите, пламя какое-то скудное? Инквизитор приказал использовать сырые дрова, чтобы смерть была долгой и мучительной.

Я проглотила сухой комок, застрявший в горле.

– Инквизитор предал Ганеша костру на исходе третьего дня. Алхимик смеялся из огня, и над площадью, над толпой летели его слова: «Глупый францисканец вместо силы двух львов получит пепел укротителя!»

Верочка за столом уронила слезу. Я сидела в кресле, не в состоянии отвести взгляд от древней гравюры. Жуткая история околдовала меня. Только…

– Не поняла, – нарушила я тишину. – А за что инквизитор сжег алхимика? Почему Ганеш вызвал в нем такую неистовую ярость?

Жаке пожал плечами. Повернулся ко мне и закрыл гравюру спиной.

– Вероятно, после смерти сына Ганеш отказался искать для Мейфарта «мертвую воду».

– Тогда при чем тут три дня?

– Наверное, это связано с христианским представлением о вознесении души на третий день после смерти.

– В легенде сказано – три дня и три ночи. Вы не ошиблись в пересказе?

– Исключено, – ответил Жаке.

– Если тело сына выставили днем, а Ганеш выкрал его ночью… Прибавим к этому времени еще три ночи – получится уже четверо суток. Никак не вяжется с христианским обрядом… А если, допустим, юноша был умерщвлен днем ранее, прежде чем его тело выставили на обозрение? Тогда и вовсе пять суток!.. Что-то не сходится.

– Это легенда. В ней допустимы нестыковки.

Если я завелась, меня трудно остановить.

– А кто второй несчастный? С закрытыми глазами?

– Не знаю, – ответил Жаке. – Инквизиция казнила многих.

Почему-то я не поверила его объяснению. Вроде логично, но какой-то червь сомнения скребся в груди.

– Кстати, – вдруг произнес Жаке. – Это загадочное слово, о котором вы упоминали… о котором вас спрашивал Энкель… Возможно, оно как-то связано с Новой Зеландией.

– С Новой Зеландией? – удивилась я. Верочка за столом поперхнулась шампанским.

По-моему, ей пора было прекратить себя «успокаивать». Ведь утром – самолет?