Конечно, Роман о Холокосте склонен к ностальгии и меланхолии, он лишается дара речи от того, сколько семей разлучаются, когда садится самолет. Дети цепляются за шеи матерей и кричат, пока бабушки и дедушки не оттащат их и не заставят помахать на прощание. Роман о Холокосте этого не одобряет.

Первый класс для него в новинку – знак того, как поднялись ставки – совершенно необъяснимо, в результате пары телефонных звонков. Как в Голливуде, думает он; вчера – старлетка, сегодня – звезда. Экран в передней части салона показывает плавную дугу их маршрута, скорость и температуру за бортом (минус пятьсот). Часы до Нью-Йорка тикают, будто бомба. Роман о Холокосте не может спать в своем кресле, он резко просыпается, когда его охватывает дремота, и он заваливается лицом вперед.

Роман о Холокосте вырос на острове со скалистым побережьем, хижинами и козами, которые звенели колокольчиками, пробираясь по крутым тропинкам. Селяне были просты и мудры, как грязь. До сих пор они считали Роман о Холокосте провальным – ребенком, который слишком много знал и слишком мало сделал.

У Романа о Холокосте нет ни братьев, ни сестер, ни жены, ни мужа, ни детей – только любовники, да и те непостоянны, задерживаются с ним всего на неделю по пути в Грецию или на Ближний Восток. Они считают Роман о Холокосте безвредным и немного устаревшим, добросердечным, но едва ли обаятельным, а самоотверженность, которую он внушает, – вялой. Друг, говорят они: «Я у друга». Роман о Холокосте готовит им завтрак и провожает до такси под дождем. Он несет зонт, придерживает дверь, сухо целует через открытое окно машины, затем поднимается обратно в квартиру, серую в утреннем свете, с шипящими батареями. У Романа о Холокосте в распоряжении целый день и никаких планов.

Иногда Роман о Холокосте ходит по музеям, надеясь встретить там людей. Иногда целую неделю не выходит из квартиры, читает газеты от корки до корки, включает BBC 3[19] и лежит на диване, смотрит Антониони[20], засыпает. Иногда закрывает глаза в ванне и погружается под воду, его тонкие волосы вздымаются, будто водоросли, и Роман о Холокосте воображает, что над поверхностью таится рука незнакомца, которая только и ждет, чтобы снова надавить на него сверху.

Может быть, слава сделает Роман о Холокосте другим. Деньги не важны, но, возможно, теперь на него иначе посмотрят люди. Будут письма поклонников, наверное, или даже сами поклонники начнут звонить в дверь – студентки и психи, привлеченные полемикой, ворчливые ученые, готовые спорить по неясным вопросам.

Герой Романа о Холокосте – подросток по имени Франц Игнац. Франц Игнац вырос в городе, где нет ни коз, ни грязи, а родители считают его чудом. Франц Игнац – музыкальное дарование, с четырех лет на скрипке, непревзойденный исполнитель Мошелеса[21] и Мендельсона[22]. В дрожащем свете свечей в подвале конспиративной квартиры он играет их запрещенные произведения для семей, скрывающихся от гестапо.

Роман о Холокосте учился игре на фортепиано в частной школе, но ушел оттуда в разгар этюдов Черни[23]. Преподаватель сказал, что у него сносное чувство ритма, но нет настоящего слуха. Чтобы играть серьезно, сказал он, нужно начинать в гораздо более юном возрасте, но как Роман о Холокосте мог рассказать о родительском доме, сырости с моря и единственной полке мятых энциклопедий, которые он перечитывал снова и снова? Как рассказать, что он был слабоумным, неуклюжим ребенком, который вечно что-то делает не так и на которого постоянно кричат?

В Романе о Холокосте семьи не могут аплодировать Францу Игнацу, иначе они себя выдадут, поэтому каждый прикасается к его щеке и с благодарностью смотрит в глаза. Позже, в лагере, этот жест становится душераздирающим, а потом жестоким, когда его использует комендант. Мать Романа о Холокосте делала так же, когда он ее расстраивал или делал что-то не так (то есть все время). Он старался избегать ее взгляда, потому что тот заставлял его стыдиться, и мать касалась рукой его лица и поворачивала к себе, а потом смотрела прямо на него, и он уже не мог держать свои тайны в себе. Как это стало такой большой частью книги, Роман о Холокосте точно не знает, а что именно это означает – от него ускользает. Вину, конечно, или, может быть, обвинение против матери, но когда он думает о ней, то не считает ее в чем-либо виноватой. Уж точно она не имеет отношения к шести миллионам погибших, а сравнивать его одинокое детство с геноцидом – это оскорбление, непристойность. Но он поступил именно так.