Канарейкин несся по коридорам как паровоз, надувая щеки и охая от собственной неудовлетворенности. Влетев в столовую, он заорал во все горло:

– Кузнецов, черт тебя раздери, где ты там? – из-за двери показалось напуганное лицо повара. – Почему не напомнил, что ужинать пора?

– Да я и не знал…

– Не знал, не знал – надо знать. Ладно, давай, голубчик, поторопись, поторопись… неси быстрей, наверное, уже остыло. Эх, теперь все холодное есть будем. Кузнецов…

– Я-а, – донеслось издалека.

– Не забудь пару булочек и пирожное принести.

От нетерпения Канарейкин барабанил бревенчатыми пальцами по дубовому столу.

– Эх, не люблю я ждать, – сказал в отчаянии Канарейкин.

Посидев еще немного, он встал и пошел за ложками и салфеточным стаканчиком.

– А вы говорите: куда торопимся? Стоит немного опоздать, и все здесь идет наперекосяк. Видите, все приходится делать самому. Скоро дело дойдет до того, что сам буду стоять у плиты и готовить себе жратву. Кузнецов, ну где ты там, пропал что ли? – вновь бросил клич Канарейкин.

Спустя короткое время повар на дрожащих ногах принес ужин. Завидев тарелки, полковник начал успокаиваться, пыл его недовольства мало-помалу стал стихать, а, поужинав, он и вовсе вернул себе доброе расположение духа. И, когда он уже вставал из-за стола, ничто не говорило в Канарейкине о его недавнем расстройстве по поводу опоздания на ужин. Выходя из столовой, он даже любезно распрощался с Кузнецовым, похвалив того за вкусный ужин:

– Вот ведь, стервец, умеет готовить: не повар, а прямо Моцарт.

Захаров только диву давался, наблюдая за эксцентричным поведением Канарейкина, но, ничего по этому поводу не сказав, они молча дошли вновь до дверей его комнаты, где и распрощались на пороге.

Войдя в тусклое помещение, Захаров медленно разделся и, оглядев попутно в очередной раз снежные стены, лег в кровать. Но заснуть сразу не удалось: ледяной иней, исходивший неведомо откуда, обжигал все тело, его тонкие иглы вонзались повсеместно, заставляя Захарова ворочаться в кровати. Он чувствовал себя земляным червяком, замурованным в бетон. Находиться в замкнутом помещении, лишенном солнечного света, для него было привычное дело, но вот странность: лежа в постели, он чувствовал столько неудобств, а главное – холод, сковывавший все тело. Казалось бы, примерно такое же замкнутое помещение, только не под водой, а под землей. Но нет – разница для Захарова была очевидна: на подводной лодке он чувствовал ее живой организм, и отсюда приходили уют и тепло, а здесь, в ледяной постели, мертвые стены излучали только холод, превращая его в покойника, заключенного в каменный склеп. Мурашки забегали по всему телу, и Захаров еще два часа проворочался, прежде чем естественная потребность сна не перевела его мозг в режим ожидания.

Запись датирована 25 июня 1990 года

Захаров проснулся в полутемной комнате, настольная лампа горела всю ночь. Он нарочно ее не погасил, когда ложился спать, чтобы, открыв глаза, не оказаться в кромешной темноте. Единственный компас времени в комнатушке, лишенной солнечного света, был на его руке. Взглянув на него, Захаров увидел, что проснулся почти вовремя, но еще не успел встать, как в дверь кто-то постучал.

– Входите, – пригласил Захаров.

Открывшаяся дверь продемонстрировала стоящего на пороге бодрого и румяного Канарейкина.

– Проснулся уже? Хорошо, сейчас пойдем знакомиться с экипажем, а потом, после завтрака, увидишь чудо техники, которым, между прочим, тебе придется командовать, – Глаза у Канарейкина горели в предвкушении какого-то чуда.

Захаров еще не проснулся, начав не торопясь собираться.