Но поскольку дело обстоит так, как мы это рассмотрели в логике с разных сторон, этика не должна позволять психологии давать ей директивы. Ведь последние исходили бы тогда от физиологии; как и должно было бы быть для закрепления достоверного материала. Поэтому психология, несмотря на все попытки, стремящиеся дальше, все же не может вывести понятие души человека за пределы понятия индивида. То, что под флагом психологии народов может быть достигнуто помимо более или менее остроумных стимулов в методологически уязвимых исследованиях, ограничивается языком и обычаем.

В других направлениях культуры народы идут общими путями человечества; и, несмотря на всю специфику в поэзии, искусстве и праве, они представляют, подобно тому как это само собой разумеется в науке, всеобщую индивидуальность человека. Индивид был и остается центральным понятием человека для психологии. В этом заключается тормоз, который психология создавала бы для этики, если бы ей было позволено ею руководить.

Этика, как мы ее задумываем, направлена на проникновение индивидуума с особенностью и с всеобщностью. Если психология в индивидуальности народов еще могла бы, в крайнем случае, изобразить особенность, то всеобщность полностью лежит за пределами ее границ. С государством, например, она не знает, что делать; а перед детством человечества она стоит в растерянности, когда ее оставляют без поддержки измерений черепов. Понятие индивидуума, которое она способна дать своими средствами, поэтому столь же неполно, сколь оно неадекватно и вводит в заблуждение для этики.

Наследие психологии, в силу ее необходимой методологической связи с физиологией, – это натурализм, злейший враг этики. Индивидуум психологии стал бы для этики фундаментом индивидуализма, эгоизма, солипсизма. И даже если бы кто-то усердно старался притупить односторонность этих понятий и сделать индивидуум великодушным, освободив его от естественных ограничений, так что он, казалось бы, мог вобрать в себя другие моменты, – все равно натурализм укрепил бы эгоистическое начало. Прежде всего, сам натурализм остался бы непоколебимым. И уже в одном натурализме, независимо от его понятия индивидуума, заключается методологическая главная опасность для этики.

Если мы здесь привлекаем натурализм, то было бы совершенно ошибочно думать, будто мы тем самым хотим начать обычную проповедь против материализма. Отказ от натурализма любого рода для обоснования этики касается не назидательного украшения, а всех конструктивных элементов и самого фундамента. В этом заключается глубоко укорененный и всеобъемлющий смысл различения, которое Кант провел между бытием и долженствованием. Бытие, которое он тем самым отделил от этики, – отнюдь не только то, что обычно называют чувственным бытием, находящим свое выражение в эвдемонизме; это бытие природы вообще, даже в ее самом духовном понимании. На этом основан непримиримый конфликт с эвдемонизмом, потому что он неразрывно связан с натурализмом и вовсе не только с его скользкой трактовкой. Сама природа становится противником. Сама природа во всей своей чистоте и возвышенности не должна рассматриваться как убежище, к которому стремится этический дух. Поэтому Кант смог отвергнуть все настроения Руссо, потому что в нем жил энергичный, жизнерадостный, творческий, правдивый дух созидательной нравственности, который победил тоску по уединению. Созерцательная простота природы может подходить для искусства; этика же, напротив, хочет учиться не в первую очередь у деревьев, а у людей в городе. И горизонт тем временем расширился; он включил в себя людей во всем мире.