И возразить-то нечего. Да и незачем. Сказать ему, что ли, про свою давнюю мечту? А может он нарочно злит меня. У него вон собственный бар, целое здание, пусть и маленькое, а у меня ничего нет. Ни-че-го. Вот и подтрунивает меня. Меня! Человека с высшим консерваторским образованием!

– Стёпа, хорош шутить, уйду ведь, – ответил я.

– А никто и не шутит, – ответил он. – Я же всерьёз. Труд должен остаться. Он должен переродиться в нечто большее, чем воздух. Книга – это фундаментальный плод твоей работы, который покажет, чего ты стоишь. Труд, который воплотился и появился на свет и суд людской.

Я сделал вид, что задумался, и допил своё пиво. Затем неспешно закурил сигарету и спросил себе ещё бокал. Вот стесняюсь я почему-то сказать Степану о своём давнем желании напечатать книгу, а теперь он сам это предложил.

Я затушил сигарету в пепельнице, сделал глоток прохладного пива, и робко произнёс:

– Стёп, а я ведь давно хотел.

– Что именно? – не понял он, будто упустив суть разговора.

– Я о книге.

– А, вон оно что, – вспомнил бармен разговор. – Ты это, не обижайся на меня, я люблю музыку, да и твоя игра мне нравится.

– Не обижаюсь я. Стёп, я давно хотел книгу написать, – начал я о своём тайном желании. – Ещё будучи студентом и приходя к тебе в бар, у меня стали появляться такие мысли. От этой музыки столько образов в голове, что хотелось всё это изложить на бумаге, запечатлеть их, так сказать.

– И что тебе мешало? – спросил он.

– Сам не знаю. Может страх, что меня не поймут.

– Причём тут понимание тебя, если пишешь для себя?

– Ты же сам только что сказал, мол, труд на суд людской?! – напомнил я другу.

– Да, но… – Стёпа призадумался. В этот момент к нам подошёл Ванька и сел за стойку рядом со мной.

– Максим, вот скажи мне, – начал подпитый Иван. – Разве не прекрасен закат?

– Что? – не понял я. – Ты это про что?

– Про солнце, которое медленно уплывает за горизонт, озаряя небо нежным тёплым светом. Про его лучи, едва уловимые, и поле, над которым садится солнце, – расплылся в мечтах Ванька. Не сказать, что он был сильно пьян, но голос был таким певучим, мягким, добрым. И язык самую малость, будто уставший, едва заметно выдавал состояние владельца. – Я про те зёрнышки пшеницы, сквозь которые слегка пробивается свет и, кажется, что дотронешься, и поймаешь лучик солнца. Разве это не прекрасно?

– Конечно, прекрасно, – согласился я.

– Тогда угости меня пивом. Пжаалуста.

– А причём здесь пиво? – я был искренне удивлён его логикой. Как-то не вяжется пиво, поле и закат.

– Угости и объясню, – ответил Ванька.

– Бармен! Бокал пива этому романтику, – попросил я Стёпу.

– Одну минуту, – и начал наполнять бокал прохладным нектаром. – Мне и самому интересно, где же здесь связь.

– Спасибо, друг, – обратился Иван ко мне после того, как перед ним поставили бокал с пивом.

Ванька с минуту смотрел на пузырьки в своём прозрачном бокале, затем пригубил пиво и слизнул со своих усов пенку. И начал повествовать:

– Посмотри на свой бокал. Его стекло запотело, как вечером дымка покрывает речушку прохладным августом. А за дымкой что? Правильно – поле. Поле пшеницы, ржи, ячменя – чего угодно. Вот и в бокале нечто светлое. Посмотри теперь на свет через свой бокал – разве не похоже на закат?

Я попробовал посмотреть через бокал с пивом на тусклый свет ламп в баре, и в чём-то мог согласиться с Иваном. Но какая же фантазия должна быть!

– А пузырьки? – спросил я.

– А пузырьки, друг мой, это ничто иное, как надоедливая мошкара, – ответил он.

Стёпа чуть не упал под стойку – так он расхохотался. Его смех заполнил весь бар. А Ванька знай себе, да пей, но улыбка растеклась по его лицу. Такой довольной морды я у него давно не видел. А смех бармена оказался таким заразительным, что вскоре и я рассмеялся. Да уж, разрядил обстановку Ванька.