Я также с интересов отметил, что у обоих полов изрядно прибавилось «текстовых» татуировок. Фразы. Красивые фразы. Указывало ли это на потребность в романтическом, на скорое возвращение к чтению, или сказывалось влияние смс и твиттера? Вот, скажем, эти тридцать четыре буквы под левой грудью сорокалетней брюнетки: Si vive соте si sogna: perfettamente soli. «Мы живем как видим сны: совершенно одни».

Вот еще книга, которую мы с Пас могли бы написать – «Книга тел». Хотя бы сделать ее приложением к той, которую мы начали и в которой запечатлевали все, что любили в старом мире, – она делала фотографии, я писал текст, и мы назвали ее «Книга о том, чего скоро не будет»… Ведь всего этого тоже скоро не будет, о чем, кстати, говорят иные тела с прозорливостью, достойной похвалы. L'amore è eterno fincheé dura («Любовь вечна, пока она длится»), прочел я на затылке, где из искусственно белокурого пучка выбивались черные волоски, естественные. Нельзя долго скрывать правду.

Я отметил, и это обнадеживало, несколько избранных литературных цитат. На подставленной солнцу лопатке – La bellezza salverà il mondo, «Красота спасет мир». За фразой следовали скобки, в которых угнездилось – изыск в наше время, когда авторское право тает, как мороженое на солнце, – имя писателя, написанное по-итальянски: Fëdor Dostoevski).

Удивительные философские заключения спорили друг с другом на одном и том же человеке. Так, на правом плече мамаши, кормившей грудью малыша, красовалось шумпетерианское[34] воззвание То create is to destroy, «Созидать значит разрушать», тотчас опровергнутое посланием веры в будущее на левом плече: A mio figlio per la vita, «Моему сыну на всю жизнь».

Из-под краешка стрингов выглядывает латинская фраза: Iterum rudit leo, «И снова рычит лев»… Удовольствие знать, что тебя поймут лишь немногие избранные?

Я дошел до конца маленького пляжа. Лежа на спине, девушка лет восемнадцати дремала в тени гигантского якоря, служившего символом этой рыбацкой деревни. Solo Dio può giudicarmi, «Только Бог может судить меня», говорило ее бедро, украшенное гирляндой орхидей. Послание, адресованное ей одной, чтобы приободриться, устремляясь с наступлением темноты в обещания ночи? Очень, между прочим, совместимо с жизненным кредо, которое выставил напоказ у себя на груди ragazzo, лежащий в двух метрах от нее: Every wall is a door. «Любая стена – дверь».

От такого стремления утвердиться голова шла кругом. И приходило понимание, что потребность в любви и доверии чересчур велика, чтобы когда-нибудь быть утоленной. И огромное горе – по разительному контрасту с глыбами крутых гор, ложбинами в кружевах винограда, часовнями, затерянными в яркой зелени гранатовых деревьев, которые всегда будут казаться сошедшими с полотна кватроченто[35], далекими от людской суеты.

– Как это случилось?

Лука не может опомниться. Он потрясен.

– Ты мог бы мне сказать. Мы не понимали, почему вы больше не приезжаете.

Я рассказываю ему и о нашем сыне. Он бледнеет. Его жена Марта выходит из кухни и ставит передо мной тарелку анчоусов, собственноручно замаринованных ею в местном оливковом масле с лимоном и розовым перцем.

Лука бросает ей несколько быстрых фраз по-итальянски. Ее рот округляется буквой «о», но не издает ни звука. Она кладет руку мне на плечо и возвращается в кухню. Лука садится, наливает нам по стакану белого вина. Перекрестившись, устремляет взгляд в мои глаза.