– У меня он точно есть, – тряхнул волосами Арно. – Сей господин имел наглость заявить о своем нежелании быть свинопасом, хотя решение принимал бы отнюдь не он. Я не сомневаюсь, что Эдита к нему по доброй воле не подойдет.

– Герцог Придд не слышал нашего не самого умного разговора, – вмешалась кузина, – не думаю, что его нужно посвящать в подробности.

– Я вернулся несколько раньше, чем вы полагаете, и слышал бóльшую часть беседы, – обрадовал Спрут. – Арно, на твоем месте я бы сказал примерно то же, но другими словами. Правда, последствия от этого не изменились бы. У тебя уже есть секунданты?

– Мы как-то не успели.

– Они настолько не успели, – заметил Франсуа, – что о дуэли как таковой речь еще не заходила. И вряд ли зайдет, по причине известного всем присутствующим эдикта. Мы все еще воюем.

– Мы? – так давать пощечину и если давать, то немедленно, или еще… поговорить? – Воюем мы, если под войной подразумевать место, где стреляют и скачут на лошадках. Если же под войной подразумеваются оскорбления тех, кто в ответ может разве что выйти в родовых цветах, то воюет твой приятель, и то из-за чужих спин. Господин Дурзье, зачем вам прикрытие? Боитесь, что при встрече лицом к лицу барышня вас поколотит?

– Я бы такого исхода не исключал, – согласился Валентин, – но положение в самом деле следует прояснить. Прошу вас не расходиться, я вернусь не позднее, чем через десять минут.

Теньент Костантини ничуть не изменился, то есть не стал ни трусом, ни умницей. Отпускать его к бывшим товарищам в одиночку было нельзя, проболтается, но показать следовало обязательно. Значит, через два-три дня на ойленфуртцев выскочит разъезд «маршала Лэкдеми», с которыми и будет теньент, сбежавший предупредить Савиньяка. Говорить станет Бертольд, а Костантини своей физиономией – свидетельствовать достоверность сказанного. Их дело устроить встречу уцелевших со времен Дарави офицеров с «Эмилем», пока на других дорогах заячьи разъезды совершенно неожиданно не наткнутся на… «вороных» все еще нет, значит, это будут алаты. Но не привычные легкоконные, а самые настоящие панцирники в медвежьих плащах. Витязи кадельцев попробуют перебить и перебьют почти всех, но кому-то да повезет, и Заль узнает сперва о появлении Карои, а затем и об обещании Савиньяка запечь зайца в семи и одном перце. Это ему не понравится, но выход шляпный умник отыщет сразу. Оллария! Столица, где его ждут и которую можно будет либо продать регенту, либо захватить для себя, но сперва нужно оторваться от этого кошмарного Савиньяка…

– Спасибо, теньент, – поблагодарил Лионель. – Бертольд.

– Да, монсеньор!

Первый полковой балагур, принявший после отъезда Давенпорта его роту, при всей своей живости офицером был толковым и к тому же слегка напоминал Ли не то его самого в первый торский год, не то Рокэ до Винной улицы.

– Костантини до конца рейда поступает к вам. Расскажите ему о наших делах, а завтра после полудня явитесь ко мне.

– Монсеньор, значит ли это, что мы можем выпить?

– Разумеется, у вас два повода на выбор.

– Приход алатов и победа у Хербстхен?

– Я ошибся, у вас три повода.

– К заячьей травле мы готовы!

– Спасибо, капитан.

– Не за что, монсеньор… То есть за что?

– За намек на очевидность. Приятного вечера.

Вспомнил ли в корпусе о дне рождения короля хоть кто-то, кроме Вальдеса? Вряд ли, армия и о дне рождения Фердинанда помнила не слишком, а рождения Франциска Невеликого и Алисы не праздновала из принципа. Отец рассказывал, как накануне высочайших торжеств в Торке у кого-то в роте обязательно умирала бабушка и все дружно начинали скорбеть. Если вдуматься, отнюдь не смешно.