Лейтенант глядел на давно скошенные луга, пятнистых фрошерских коров и густые яблоневые сады. Разумеется, он предпочел бы слышать здесь родную речь и ради этого согласился бы признать новую власть… если б стал Рихардом, Максимилианом, капитаном Роткопфом и даже их генералом. Славным кавалеристам неведомо, что в Эйнрехт не пожелала войти ведьма. Это было весной, а на исходе лета гвардейцы растерзали женщину, на которую прежде молились.

Выкинуть из головы Гудрун Руппи не мог даже больше, чем Олафа. Если б он хотя бы не видел принцессу в библиотеке! Бедняга Мартин от фривольного зрелища обалдел, Руппи же умудрился запомнить всё. И теперь это «всё», пропади оно пропадом, стояло перед глазами! Фок Фельсенбург рывком осадил удивленную подобным обращением гнедуху, поджидая трусившего чуть позади слугу. Бывшего флагманского палача.

– Киппе!

– К вашим услугам, господин.

– Ты ведь слышал про Эйнрехт?

– Безобразия там, – с некоторым удивлением ответил палач. – Не знаешь, что и думать. Как выезжали, я с господином Клюгкатером прощаться ходил, так тот сказал, гвардейцы регента убили. Где же видано, чтобы такую особу, да без суда! Не к добру это.

– Не к добру, – подтвердил Руппи и рассказал, что узнал от фрошеров. Таскать проклятые подробности в себе больше не было сил, к тому же Киппе лейтенант мог не стесняться и не жалеть – палачи в обморок не падают и за Эсператию не хватаются. Фельсенбург сам не знал, чего ждет от своей откровенности, возможно, уверений в том, что ничего особенного не произошло – казнь и казнь.

– Дурное дело. – Киппе осенил себя знаком. – С какой стороны ни глянь, дурное. Найти бы, кто сработал… Небось лекаришка, из гильдии выпертый, а то и вовсе сапожник!

– Какой еще лекаришка? – не понял Руппи. – Откуда?

– Не гвардейцы ж дратвой орудовали, куда им! Вспороть брюхо не штука, а вот зашить на скорую руку… Я б не взялся, и в «Благословенном списке»[3] такого не значится. Нет, господин, одно дело на допросе работать или, когда все по закону, казнить, а другое – дикость свою тешить.

– А, вот ты о чем. – Ох уж эти мастера, о чем ни заговори, приплетут свое ремесло! – Да, добрый город Эйнрехт сам стал палачом.

– Извергом он, уж извините, стал, – тут же оскорбился мастер. – Наш брат что положено сделал, снасть отмыл и домой, к хозяйке. На мясниках и то грехов больше: коровки-овечки не грабят и не крамольничают, а их, бедных, под нож, только не о том мы говорим. Никто из наших без бумаги работать не станет, иначе не заметишь, как знак гильдейский положишь. И никакой отсебятины, только то, что в «Благословенном» значится. Там все расписано: когда – кнут, когда – дыба или там клещи. Случаются, конечно, голубчики, что в раж входят; бывает, и до мастеров дорастают, только из гильдии их рано или поздно гонят. Вы ж, прошу прощения, охотники? Псарню держите?

– Держим.

– Если пес охотничий дичь рвет, абы рвать, куда его?

– Я тебя понял. – Бракованные гончие, бракованные гвардейцы, бракованный лекарь или сапожник… С дратвой. – Хороший палач удовольствия от… работы не получает.

– Смотря какого, – оживился Киппе. – С того, что кто-то долго трепыхался, радости мало. А вот если что трудное без сучка и задоринки прошло, приятно, врать не буду. Взять хоть «Верную Звезду»… Времени в обрез, все спехом, в помощниках – еретики косорукие. Ничего, спасибо святому Гумбольдту, не оставил милостью. И то сказать, дело-то доброе, дезертиров да лжесвидетелей к Врагу в пасть спровадить. Или вот помню, я еще в учениках ходил, взяли одного душегуба. Мало того, что старуху порешил и ограбил, так еще и сестрицу ее слабоумную топором хватил, а та, упокой ее Рассвет, в тягости была. Свидетелей не нашлось, на нас с мастером только и надеялись. Ничего, управились, все выложил! А знак гильдейский я через благородного получил, что супругу задушил. Думал, изменяет она ему, а та чисто голубица была! Оклеветали бедняжку, ну а клевету злонамеренную доказать, кроме как через самоличное признание клеветника, никак нельзя. И ведь каким приличным казался…