Ну, что плохого в исследовании жизни, оправдывала я себя. Я просто не боюсь своих желаний. Мне всегда хотелось чего-то большего, я считала, что это, в сущности, очень хорошее качество, и даже если тебе невдомек, куда тебя могут завести твои желания, послушное подчинение им может иметь могучий просветительский смысл. По меньшей мере, доставить удовольствие.

(Ты что, хочешь умереть? Этот вопрос врачи задавали мне много лет подряд. Не всегда, отвечала я. Вообще-то нет.)

Иногда мне снилось, что меня заперли в темной комнате без окон и дверей, откуда было не выйти, и я ощущала жуткую боль в районе грудины, под мышцами и костями, и эта боль была частью меня, хотя и вызывала во мне отторжение и страх.

Много лет назад я увидела нечто, чего, как мне казалось, я не должна была видеть. Девочку с белым билетом на заднем сиденье автомобиля, за рулем которого сидел эмиссар: они ехали прочь от лотерейного дома. Она слегка опустила стекло и прижала лицо к образовавшейся щели. Вид у нее был несчастный, хотя вряд ли она стала жертвой похищения. Она находилась под защитой. Я даже захотела взмахнуть рукой, остановить машину и спросить, можно ли мне внутрь. Я боялась, что пропустила какое-то жизненно важное указание, и глядела на плавные очертания мчащегося по дороге автомобиля, пока он не скрылся из виду.

Но это же нечестно. Иногда я выходила из приснившейся мне темной комнаты с такими словами на губах, как будто я повторяла их снова и снова. Это же нечестно.

Когда я подумывала о том, чтобы спалить свою жизнь дотла, а такие мысли приходили мне в голову все чаще и чаще, я гадала, есть ли на свете другие женщины с белыми билетами, которые тоже мечтали разрушить до основания свою жизнь. Быть одинокой и никому не видимой и считать это блаженством – потому что в этом было некое блаженство, – я еще могла видеть в этом блаженство как бы со стороны, словно оно осталось там, где я его бросила, и его свет теперь был далек от меня и недостижим.

Но вместо него пришли желания настолько чуждые, что впору было лишь предположить, что они долгое время таились во мне, как глубоко засевшие занозы или осколки снаряда, ждущие выхода наружу. Желания, с которыми мне никогда не приходилось иметь дело. Например: держать на руках мягкое существо с огромными глазами или мурлыкать песенку без слов. В супермаркете я хватала с полки трехкилограммовый мешок сахара и начинала его убаюкивать, потом поспешно клала на место.

Я часто представляла себе шевелящиеся пальчики младенцев или думала о горячем молоке. Я думала о том, как кто-то каждый день возвращается к тебе домой, о том, что ты в ком-то нуждаешься и что кто-то нуждается в тебе. Я открывала бутылку красного вина в точности как отец, а потом открывала свой медальон, смотрела на синеву спрятанного внутри билета и упрямо думала: он же белый!

Я не могла отделаться от мысли, что где-то допустили ошибку, и на самом деле дарованная мне жизнь не была моей. Дорогой, по которой я не пошла. Точнее, дорогой, для меня закрытой.

Но я не могла рассказать об этом доктору А. Я не могла узнать у него, кто принимал решение, кто стоял за лотерейной машиной тогда, много лет назад, и судороги от тех моих первых месячных скручивали мне живот, точно это был мокрый носок.

Мне не у кого было спросить. Я оставалась наедине со своим желанием – волокнистым и тягучим, словно бобовый стручок: я встречалась с этим желанием по ночам, когда лишь луна сияла в окне, и единственная жизненная стезя, которую я перед собой видела, была для меня под строжайшим запретом.

А я так ее хотела, хотела, хотела!