Если Урсула и слышала его, то не подала знака.

Дом казался Урсуле пустым и мертвым. Вроде бы Даттмар предлагал ей остаться у родственников или друзей, но она впала в истерику, требуя, чтобы ее доставили обратно. Она не помнила этого, но разум сохранил обрывки фраз и раскадровки разговора, нарезанные из плохого кино. Они стояли у нее перед глазами все время, когда она пыталась зажмуриться, чтобы вытереть слезы. Потом Урсула поняла, что не знала, зачем ей возвращаться, но что-то упрямо звало ее туда, словно там, в темноте и тишине, ей могло стать легче. После разговора с помощником комиссара был штатный полицейский психолог, больше похожий на циркового зазывалу с заготовленными наборами фраз. Что он говорил ей? Чего хотел от нее? Потом был медик с успокоительным. Слова утешения, такие же фальшивые, как накладные усы. Он измерил давление. Не смотрел в глаза. Затем укол. Баночка таблеток в руке. Снова помощник комиссара в сером пальто и бледными глазами. Сотни вопросов, тысячи ответов, среди которых не оставалось ни одного, который бы мог заслужить внимания. Ее спрашивали, она отвечала. Она что-то говорила им всем, оправдывалась, объясняла, но не понимала, о чем вела речь. Фамилии, имена, номера телефонов. Наверное, последовали звонки родственникам. Кажется, был разговор с родителями – память услужливо вычеркнула эти моменты, оставив после себя только звенящую пустоту.

В конце концов, молчаливый патрульный за рулем служебной тайоты, остановился возле ворот ее пустого дома, помог ей открыть дверь и выйти на влажный осенний воздух. Урсула плохо воспринимала происходящее. Руки и ноги, налитые теплой водой, отказывались нормально повиноваться ей, поэтому полицейский проводил ее до самого дома и даже помог войти внутрь – она ни за что бы, не совладала с ключом сама. Кто покупал этот брелок? Кто последний запирал двери? Хайни или она сама? А может быть, это Катрин?

Урсула медленно, но верно теряла связь с реальностью, а сокрушенное горем сознание, подточенное транквилизаторами и успокоительным стремительно угасало.

Осознание горькой потери пришло в тот момент, когда она очнулась на диване в гостиной, где ее оставил патрульный. Уже давно властвовала ночь, и ребристая монетка неполной луны заглядывала в огромное застекленное окно, с интересом наблюдая за ее горем. Кажется, дома были люди – Урсула не помнила тех, кто пришел поддержать ее. Она не помнила, как встречала их, как провожала до дверей комнат, как плакала и звала по имени мужа и дочь.

Человеческая память всегда старается стирать самые плохие воспоминания.

***

Домашний телефон ожил в полдень следующего дня. Нервы Урсулы были слишком напряжены, чтобы решать похоронные вопросы, поэтому этим вопросом занялся Кальвин, брат Хайни, прибывший этим утром из Бринкерхофа. Приехал на машине? Воспользовался поездом? Прилетел на самолете? Странно, но в Глекнере нет аэропорта. Урсула сосредоточенно думала об этом, плавая в зыбкой топи между сном и явью, свернувшись под клетчатым пледом. Мысли текли медленно и нехотя. Разрозненные, смутные, тусклые – результат транквилизатора и внутреннего протеста. Наверное, сегодня она уже принимала таблетки. Эва, ее подруга, кажется, уже успела съездить в аптеку, а Кальвин переговорил со своим психотерапевтом. Не слишком ли быстро разворачиваются события? Сколько дней прошло с момента аварии? Кажется, минула вечность, но на деле чуть более суток. И почему время замирает в те самые моменты, когда хочется, чтобы оно неслось вперед?

Еще совсем недавно она была счастлива, она была любима, а теперь все разрушилось, заполняя жизнь чужим участием, чужим присутствием, которого она не хотела и всегда старалась избегать. «Это все происходит не со мной, – думала она, закрывая воспаленные глаза, – Этого не может произойти со мной. Это нечестно, это неправильно!»