Священник снова заводит свою тоскливую песнь смерти. Отче наш? Урсула не знает. Кажется, ни Хайни, ни она, никогда не верили в загробную жизнь. Так почему этот священник здесь? Почему она оплатила его услуги? Разве это не бессмысленно? Или это тоже, билет на праздник скорби? Разве раньше она не задумывалась над этим? Как молитвы и краткий некролог, пересыпанный выражениями «дорогой друг», «любящий муж», «настоящий христианин» должны помочь мертвым, или помочь собравшимся здесь справиться с горем? А как в этом может помочь гулкий орган, установленный в церкви, чей трубный глас не мог заглушить голос полицейского, вот уже неделю звучащий в ее голове?

Урсула плачет. Удивительно, сколько слез может пролить один человек. Кто-то вообще задумывался над этим?

– Ты хочешь что-нибудь сказать, Урсула? – голос Кальвина резкий, как наждачная бумага, полирующая тишину, доходит до нее волнами. Урсула прижимает платок к губам и качает головой. Все, что она хотела сказать мертвым, она сказала час назад в церкви. У нее нет ни слов, ни сил. Все, что она может – только смотреть перед собой на два гроба. Странное чувство – вот ты человек, а вот уже и нет. Дикие метаморфозы. Она поворачивается к священнику, и тот понимает все без слов.

Тягостное молчание владеет этим местом, этим днем, этими жизнями.

Взгляды гостей направлены на две точки невозврата. Урсула думает, что эти гробы совсем ненастоящие, и выглядят, точно неумелый монтаж – они здесь совершенно лишние. Естественно, когда она вернется домой, Катрин и Хайни встретят ее там, и они вместе посмеются над последними событиями. Если, конечно, она приедет домой вовремя. Нужно приготовить пудинг и сварить кофе.

Рамка сингуматора – ритуального лифта, чье единственное предназначение, опустить гроб в могилу мягко, ровно и торжественно, блестит в тусклых лучах больного солнца, пробивающегося через гряду облаков. Ленты ремней похожи на раздавленных змей – Урсула не хочет смотреть на них, но не может отвести взгляда. Кто-то нажимает кнопку пульта – змеи ползут, раздаются в стороны, подхватывая маленький гроб Катрин. Кажется, Урсула слышит музыку, но гул мотора заглушает любой звук. Кто-то что-то говорит ей – справа или слева. Слова поддержки или сочувствия – она молчит. Слова – это слишком трудная головоломка, чтобы сейчас выставлять из них стройные предложения. Почему людям нужно все время говорить? Разве нельзя оставить в покое тишину, а в тишине – ее саму, наедине с горем?

Какая глупая и странная вещь – сингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.

Закапывать в землю. Как ужасно это звучит. Как кощунственно. Как страшно.

Сингуматор затягивает ремни, опуская маленький гроб в черную пустоту ямы. Бедняжка Катрин. Уже осень, а она всего лишь в тонком платьице. Там, внизу, слишком холодно. Что будет, если она простынет, кто позаботится о ней?

Урсула вздрагивает, вытирает слезы, одергивает себя от этой мысли, которая ввинчивается в висок, как раскаленный болт. Гроб ее дочери ложится на дно – внизу темнота, но она видит, как тусклое серое небо отражается на его крышке. Это только пустой фантик. Это не те, кого ты любишь.

Второй гроб вздрагивает в паутине сингуматора. Коротко звенят блестящие ручки, когда затягиваются ремни. Под очередную речь священника гроб нехотя ползет вниз, словно не хочет покидать этот мир. Глупо. Конечно, глупо. Как гроб может хотеть или не хотеть? А может ли этого хотеть тот, который прячется внутри? Снова кто-то шепчет ей слова утешения, кто-то осторожно прикасается к ее плечам, рукам и спине – каждое движение, как клеймо. Каждый жест – как удар. Она не смотрит, как гроб опускается на дно. Ремни с шелестом падают прямо на крышку гроба.