Труп Хайни Воттермаха прибило к берегу, чуть ниже речного пляжа, где оно надежно запуталось в сетях одного из рыбаков. Правда, назвать это трупом было чертовски тяжело. В морг его доставили в двух маленьких пакетах. Как записал коронер в своем заключении, у пострадавшего сохранилось только лицо – все остальное представляло собой чудовищную мешанину из отекшей напитанной водой плоти и смятых костей. Водитель принял страшный удар на себя, и его просто перемололо в момент столкновения, разметав, по частям, бушующим потоком Корка. В газетах писали, что авария на южном спуске вошла в историю Глекнера, как самая страшная за последний год, а ремонтные бригады, занятые восстановлением поврежденного покрытия на этом участке, соорудили даже своеобразный мемориал, где добросердечные люди начали оставлять цветы. Конечно, глупый и нелепый символ, совершенно бесполезная попытка выразить собственное бессилие и поддержку, но когда Урсула читала об этом в журнале, ей стало легче. Любая беда куда страшнее, если ее не с кем разделить. Ощущение того, что она не одна было лживым – Урсула прекрасно знала это, и все цветы мира, собранные в один скорбный венок, никак не могли бы помочь ей.

Она снова была на опознании. На этот раз вместе с Кальвином, который впервые за четыре дня смог оторваться от бутылки. Теперь патологоанатом не одергивал простыню, когда распахнул ячейку в морге – хватило только отвернуть ткань покрывала с лица. То, что было ниже, наверное, можно было уместить в коробку из-под обуви. Гроб Хайни тоже хоронили закрытым, забитым, бесконечно черным и полупустым. Блестящий пластиковый пакет на молнии занимал в нем едва ли четверть.

В этот раз Урсула уже была спокойнее, а ее нервы, казалось, превратились в звенящие, натянутые, будто струны, железные канаты. Она не теряла сознание, не впадала в истерику, только коротко кивнула головой и вышла в коридор. Кристиан Даттмар что-то чиркнул в своем блокноте и провел ее к выходу. Скорбная гримаса, видимо, осталась дома, и теперь вместо нее он носил выражение профессионального интереса. Помощник комиссара напомнил, что хочет видеть ее в своем кабинете после дня похорон. Да, конечно, она будет там, если это поможет разобраться в произошедшем с Хайни и Катрин. Он прикоснулся к ее плечу, в знак поддержки и провел до выхода из больницы. Больше они не разговаривали.

После опознания у Урсулы закончились слова, и они с Кальвином провели в полном молчании весь долгий вечер, где каждый думал о своем. Конечно, вокруг были родственники и друзья, но Урсула перестала замечать их уже день назад, и совсем слабо реагировала на их присутствие. Стены дома стали еще ближе, а потолки снизились, превратив каждую комнату в маленькую птичью клетку. Ночами Урсуле казалось, что ей не хватает воздуха, а утром начинало мерещиться, что это только продолжение ночи. Она потеряла счет времени, и старалась не смотреть на часы.

***

К выходу с кладбища они двигались медленно и не спеша, старательно обходя ближайшие могилы. После речи священника тишина стояла звенящая почти целых пять минут, и теперь шорох шагов по гравию тропинки казался лишним, грубым и кощунственным. Говорили мало – Урсула слышала отдаленные голоса в стороне, но не знала, кто спрашивает, а кто отвечает. В глазах ее стояли комья сырой земли, которые они бросали на крышки гробов. Бытует мнение, что самое сложное, это бросить первый ком. Это неправда. Сложно даже смотреть на это, не говоря уже о том, чтобы в этом участвовать.

Кальвин, шествовавший справа от нее, вытянул из кармана расстегнутого пальто маленькую металлическую фляжку, поспешно отвинтил крышку, сделал огромный глоток. Его раскрасневшееся лицо было слишком ярким в выцветших лучах осеннего солнца, и Урсулу охватило раздражение. Как было бы здорово, если бы в земле лежал этот пьяница, а не Хайни, например.