Второе освобождение текста связано с Гутенбергом. Тиражирование удешевило книги, дало простым людям доступ к Библии. Это было освобождение чтения. Началась Реформация, последовали религиозные войны и политические революции. Изобретение Гутенберга срубало головы монархам, перекроило карту мира, разработало вакцины, вывело человечество в космос. Возникли современные общество и экономика.

Сегодня мы переживаем третье освобождение текста – освобождение авторства.

Если исторические аналогии верны, то масштаб ожидающих нас катаклизмов тоже сопоставим. Власть старых авторитетов (духовенства, государства) всегда рушилась вместе с утратой сакральной монополии на информацию. Следом разрушался общественный, политический, экономический уклад. Освобождение текста каждый раз заставляет общество сбрасывать старую форму, как змея кожу.

Восемьдесят лет назад Ортега-и-Гассет выдвинул в «Восстании масс» тезис о том, что XIX век дал «массовому человеку» не просто благополучие, но представление о благополучии, как о стандарте жизни. Это был крутой перелом, потому что простой человек вдруг обрел право требовать благополучия, которое в средние века даже для знати не было гарантированным. У «массового человека» появилось ощущение надежности мира и личной независимости. Последовали «беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры». Возник феномен избалованности: «Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах». И, наконец, образовалось «…непреложное право на собственный взгляд без каких либо предварительных усилий его выработать». «Век самодовольных недорослей» – ставил диагноз Ортега-и-Гассет.

Что сказал бы он теперь, когда 2 миллиарда людей самим фактом подключения к интернету получили равное право авторства? Причем безо всякой необходимости это право доказывать, как это делали несчастные 200 миллионов их предшественников, обязанные чем-то (например, талантом) обосновать свою дерзость обратиться к людям.

Равенство суждений и свобода коммутации устраняют идею формального авторитета, на чем всегда держится предыдущая форма общества. Именно поэтому нападение Ассанжа на институт государства – неизбежное следствие свободного публикаторства.

Чем больше публикаторов, тем дальше свободное, ничем не стесняемое публикаторство расползается вниз – к подошве социальной пирамиды. Возникает невиданная горизонтальная, вертикальная и какая угодно диагональная мобильность связей. Всем доступны все и все. Огромные массы людей, прежде не судивших шире круга своих физических контактов, теперь де-факто заявляют «непреложное право на собственный взгляд без каких либо предварительных усилий его выработать».

Политики, заигрывая с массами ради выборной поддержки, еще больше подстегивают эту уверенность рядовых людей в полномочности собственного суждения по любому вопросу, хотя бы этому суждению и не предшествовало никаких размышлений или образовательного усердия. Невиданный в истории поток неотесанных мнений хлынул, потому что стал возможным.

На этот счет есть замечательная рефлексия Евгения Гришковца, вынужденного бежать от фамильярности случайных контактов. «Я не выдерживаю той легкой доступности, которую предоставляет интернет и мое присутствие в ЖЖ… – пишет Гришковец.[13] – Не хочу и не могу быть одной из кнопок некого пульта, нажатием которой любой желающий может преодолеть все мыслимые дистанции и со всей легкостью обратиться ко мне в какой угодно форме, с любыми словами, вопросами, претензиями, гневом или ненавистью.»