Руки у музыкантов действительно специфические, особенно у тех, кто играет на фортепьяно. Он в этом потом не раз убеждался. Узкие запястья и длинные розоватые пальцы. Могло показаться даже, что это женские руки. Как того музыканта звали? Впрочем, какая разница? Имя не играло никакой роли. Федосов тогда был еще лейтенантом. Знал, что в армии всякое бывает, особых иллюзий не питал и ничего не идеализировал. А тут будто самому наступили на пальцы. Хотя мужик, тем более военный, должен оставаться мужиком. Без сантиментов.

Время от времени он рассматривал свои собственные руки – сильные широкие запястья, узловатые толстые пальцы с коротко остриженными желтоватыми ногтями, такие могли быть у слесаря, грузчика, дворника, да у кого угодно, но только не у музыканта. Такие руки могли вызывать уважение – настоящие мужские, даже можно сказать, мужицкие рабочие руки, которым что с лопатой, что с отбойным молотком, что с граблями – милое дело. Если сжимал пальцы в кулак, то и кулак вызывал уважение – крупный, увесистый, с грозно выпирающими красноватыми костяшками пальцев. Бойцовский, если угодно, кулак.

Нет, не то чтобы свои не нравились, какие есть, такие есть, но, если честно, некоторое отторжение он все-таки чувствовал, будто его слегка надули, всучили некачественный товар. Впрочем, не так чтобы постоянно. Вероятно, это и комплексом нельзя было назвать.

Самое интересное, что они пытались жить отдельно, руки имеется в виду. Если Федосов обменивался с кем-то рукопожатием, то слегка задерживал чужую ладонь в своей, как бы поймав ее и не отпуская. Это происходило непроизвольно, так что заподозрить его в какой-то умышленности было трудно. А еще оно было очень дружелюбным: такое рукопожатие обычно располагает к человеку, который тем самым демонстрирует свои открытость и симпатию.

Рука как бы сама устанавливала стиль общения, отчасти даже диктуя свою волю, причем не только другому, но и самому майору. Однако не всем это нравилось, иногда руку пытались отдернуть, извлечь, только куда там? Если он сам не отпускал, то вырваться было невозможно, прихват был настолько же крепким, насколько и мягким.

А некоторые подавали руку, словно делая одолжение, складывали ладонь лодочкой, вяло и как бы нехотя, и потом сразу ее отнимали, другие вытягивали ее перед собой вроде бы для рукопожатия, но только это превращалось в своего рода заградительный заслон, не подпуская ближе, даже как бы отстраняя или отталкивая.

Майора такие недорукопожатия обижали, он воспринимал их как затаенную неприязнь к себе, хотя и понимал, что на самом деле, скорее всего, ничего это вовсе не значит. И тем не менее старался такого рода знакомых обходить, чтобы лишний раз не ощутить неприязненного чувства. Но главное – почему-то невольно вспоминались пальцы того музыкантишки, как если бы это его собственные, Федосова, и именно на них наступали сапоги.

Проблемы были и с женщинами. Известно, что в женщинах мужчин может привлекать самое разное: кто-то зацикливается на ногах, коленках там или лодыжках, кого-то завораживает лицо или изгиб бедра, кого-то походка, ну и так далее, вплоть до самых сокровенных местечек, а вот майора волновали только руки, если еще конкретней – женские пальцы. Стоило руке какой-нибудь барышни оказаться достаточно близко в поле его зрения, как взгляд майора тут же фиксировался на ней, и он, загипнотизированный, уже не в силах был оторваться. А если вдруг удавалось взять эту руку, то он держал ее, словно это была не рука, а живое трогательное существо вроде котенка или неоперившегося птенца. Странно, но женщин это почему-то настораживало и даже пугало, как будто за такой вовсе не показной нежностью могла скрываться порочная необузданность.