– В самом деле! Губернатор нас предупреждал.

– Ни в коем случае! Следует вызвать полицию.

– А почему не казаков? – саркастически поинтересовался кто-то. – В стране революция, а мы на народ плюем.

– Революции так не делаются!

– Ха! Можно подумать, он знает, как делается революция! Якобинец нашелся!

– Господа, прекратите! – прерывая общий гвалт, раздался уверенный голос Потанина. – Я призываю всех к спокойствию и предлагаю впустить в зал студентов. В самом деле, как мы сейчас выглядим в их глазах?

Устроители переглянулись, но всем было ясно, двери собрания долго не выдержат напора толпы.

– Впустите их!

И шумная толпа ворвалась в зал.

– Господа! – послышался чей-то голос. – Почему бы нам не начать собрание, коль уж все собрались?

– Правильно! Пора!

– Кого выберем в председатели?

Присяжный поверенный Лурье выкрикнул:

– Григория Николаевича Потанина!

– Надеюсь, ни у кого не будет возражений против кандидатуры?

– Потанина председателем!

– Потанина!

– Секретарем Кийкова!

– Годится!

На сцену быстро вынесли стол, поставили стулья.

Собравшиеся, теснясь, пропустили к сцене Потанина и Кийкова. Григорий Николаевич шел неторопливо, не глядя по сторонам. Поднявшись по ступеням, он, прежде чем опуститься на стул, долгим взглядом, в котором читалось и спокойствие, и интерес к происходящему, обвел зал.

Присяжный поверенный Кийков уже разложил бумаги, приготовил карандаш и недоумевающе смотрел на продолжавшего молчать Потанина. А тот, понимая, что любое его слово почти наверняка будет встречено молодежью в штыки, выжидал. Ему было ясно: рабочие и студенты ворвались в клуб не для того, чтобы вместе с либералами праздновать Татьянин день. Слухи о кровавых событиях в столице, все эти дни расползавшиеся по городу и будоражившие жителей, сейчас, казалось, превратились в грозовые тучи, сгустившиеся вдруг в тесном и душном зале.

Видя медлительность председателя, Кийков порывисто поднялся:

– Господа! Считаю возможным открыть наше собрание, посвященное 150-летию Московского университета!

Не успел он договорить, как зал взорвался негодующими возгласами:

– К черту юбилей! В России революция!

– Царизм расстреливает народ, а вы болтовню разводите!

– А им это неинтересно! У них Татьянин день!

– Долой самодержавие!

– Долой позорную войну!

– Свободу политическим ссыльным!

Кийков растерянно закрутил головой, застучал карандашом по столу, но на него никто не обращал внимания.

На сцену выбежал возбужденный раскрасневшийся юноша в расстегнутой рабочей куртке и, рванув ворот косоворотки, срывающимся голосом выкрикнул:

– Народная кровь захлестнула улицы Петербурга! Пали от царских пуль сотни ни в чем не повинных людей! Сатрапы не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков! Предлагаю почтить память жертв Кровавого воскресенья вставанием!

Стало так тихо, что Озиридов даже расслышал, как за окном переговариваются городовые.

Потом пронесся шорох. Те, кто сидел, встали. Кому раньше не досталось стула, замерли неподвижно.

Высич, оставшийся в вестибюле рядом с молоденьким чертежником из городской управы Сергеем Костриковым, известным среди томских социал-демократов под партийным псевдонимом Серж, покосился на входную дверь: в нее то и дело заглядывали с опасливым любопытством продрогшие полицейские. А из зала уже неслось нестройное:

– Вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной народу, вы отдали все, что могли за него, за честь его, жизнь и свободу…

Костриков шепнул Высичу:

– Я в зал, хочу послушать выступления, а вы тут посматривайте…

– Хорошо, – кивнул Валерий, внутренне усмехнувшись. И что же, эти молодые люди считают, что они самые умные и самые разумные! Все бы им командовать…