Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла, услышав что Катя в тягости.

– Виданное ли дело, – запричитала она. – Не успела в замуж, а пузо уже к носу лезет. Под кого ж ты это подкатилась, срамница?

Катя неласково глянула на мать:

– К Варначихе сходи. Я обожду.

– К Варначихе?

Мать подняла выцветшие, а когда-то такие же зеленые, как у дочери, глаза и непонимание в них сменилось страхом. Но вытащив из сундука серебряный рубль, добыв из кладовой кусок сала, она, увязав узелок, засеменила все-таки к двери.

Когда Катя появилась в землянке, Варначиха прокаливала над каганцом толстую вязальную спицу. На кривом столе стоял самогон. Приложившись беззубым ртом к бутыли, старуха зелье не проглотила, а спрыснула на руки, неспешно обмыв их.

– Хлебнешь для храброшти?

Катя покачала головой.

– Как желашь, как желашь… Ложишь туды… – И глянула на мамашу: – А ты, шердешная, штупай… Подожди за порогом… Штупай, штупай…

Несколько дней Катерина не поднималась с постели. Тимофей, переживая болезнь жены, ходил по избе сам не свой, только свекровь все нехорошо жмурилась.

Но болезнь отступила, все пошло своим чередом.

К Великому посту Катя ровным голосом сообщила, мужу, что она в тягости.

Просветлев, Тимофей впервые обнял ее нежно и просто.

Шла уже середина апреля, а зима все еще давала о себе знать крепким морозцем, по утрам схватывающим лужи.

Катя затопила потухшую за ночь печь, набросила на плечи кацавейку и, подхватив в сенях подойник, выбежала во двор. У дверей хлева она поскользнулась, не удержалась на ногах и упала. Подойник покатился по обледеневшей земле. Протяжно охнув, Катя поднялась, подобрала подойник, вошла в хлев. Коровы неторопливо повернули к ней свои глупые глаза, тягуче замычали.

Все еще кривясь от боли в пояснице, Катя похлопала по раздутому боку пегой буренки, ласково проговорила:

– Ну, милая, че ты?..

Подставив чурбачок, Катя присела и почувствовала, как боль спустилась вниз живота. Она не смогла сдержать стона, но потянулась за подойником. От этого движения боль стала совсем нестерпимой, прожгла все тело, ударила в голову, замутила сознание. Катя медленно, словно засыпая, повалилась набок.

Когда она приоткрыла веки, на нее равнодушно смотрели выпученные глаза жующей нескончаемую жвачку коровы. Боль немного отступила, пришла опустошающая слабость, и Кате вдруг подумалось, что она сейчас умрет, а этого ей так страшно не хотелось, что уже от самой этой мысли она зашлась в истошном, по-животному безнадежном крике.

Тимофей ворвался в хлев в одном исподнем. За ним прибежал Лука Ипатьевич. Оба застыли, не зная что делать. По лицу Кати бежали слезы, и она отвернулась, чтобы не видеть вытаращившегося от испуга и непонимания Тимофея.

Вошла свекровка. Поджав губы так, что они превратились в одну узкую синеватую полоску, нахмурилась. Оглядела побуревшую юбку, скользнула глазами по оголившимся до колен ногам, произнесла едко:

– Че, скинула?

И столько в ее голосе было злости, почти не скрываемой ненависти, столько желания, чтобы сноха вообще больше не поднялась и никогда не переступала их порога, что Кате стало жутко.

– Скинула! – почти выкрикнула Катя, перебарывая захлестывающую ее волну жути и обезволивающей слабости.

Свекровь молча вышла.

Тимофей хотел подхватить Катю на руки, но она отстранила его, закусив губу, перевернулась на живот, уперлась в усыпанный соломой земляной пол, с трудом разогнула колени, оторвала пальцы от пола, медленно распрямилась и, пошатываясь, побрела к дверям, скользя ладонью по пыльной бревенчатой стене.