Теперь я понимаю, что, несмотря на мой огромный, сверхчеловеческий жизненный опыт, я вел себя тогда, как обычный человек; весь мой опыт и знания как будто погрузились во тьму, их не было со мной. Но постепенно, день за днем, сознание свободного человека возвращалось ко мне; отлично помню, как я сам, без приказания, по вдруг родившемуся порыву воли, прошел на кухню и налил себе из ведра чашку только что надоенного козьего молока. Я сел на корточки в углу, лицом к стене, сгорбился и съежился, закрывая чашку от посторонних глаз; я пил торопливо и страшно боялся, что сейчас придут и изобьют меня. Но вдруг какое-то озарение подсказало мне, что нет, никто уже не придет и не изобьет, и я вышел из угла, сел на скамью и долго плакал слезами облегчения, осознавая, что выздоравливаю, что у меня получится жить без лопаты, жить не рабом.

Так случилось, что первые несколько месяцев после освобождения оказались для меня более страшным испытанием, чем десять лет предшествующего рабства. Когда, после моих вскапываний огородов, я более или менее пришел в себя и ознакомился с текущей ситуацией, то с разочарованием узнал, что вся Дакия сейчас охвачена войной римлян с готами, все порты Понта Евксинского и Пропонтиды закрыты и добраться до Афин нет никакой возможности. Более всего на свете мне хотелось тогда быть вместе с детьми и внуками, я желал окунуться в семейную жизнь и залечить в ней раны последних лет. Неосуществимость этого желания вначале жгла меня, но затем я стал остывать и во мне пробудился и заговорил весь мой горький жизненный опыт; я подумал о том, что в Афинах могу не застать детей в живых или, что еще хуже, найти их несчастными, разочаровавшимися в жизни, брюзгливыми стариками; я явственно вспомнил всю горечь опеки состарившихся детей и вновь ощутил безысходность и суету сует.

Как же мне жить дальше? – встал передо мной тогда страшный вопрос. Ответа не было никакого. Что мне делать? Преподавать в гимнасиях – больше не хочу. Заводить вновь семью – не хочу. Читать – не хочу, ибо содержание всех книг – лишь суета и томление их авторов, которые сами знали, что ничего не знают. Знакомиться с другими странами – не хочу, ибо знаю наперед все, что увижу. Впервые в моей жизни у меня не было ни малейшей зацепки за будущее, ни единого желания или идеи, к которым я мог бы стремиться, абсолютно никакого смысла впереди.

Страшный вопль протеста поднялся тогда в моей душе, и дикое, неукротимое желание покончить со всем этим овладело мной. Я чувствовал, что теперь я в своем праве, что уже заслужил прощение, что искупил; я приказал Богу одуматься и отпустить меня. В исступлении я несколько дней карабкался вверх по окрестным горам, достиг одной из вершин и бросился вниз с огромной высоты. Даже бревно, упади оно отсюда, разлетелось бы на мелкие щепки, ударившись об острые камни белеющих внизу склонов. Помню, какое безграничное счастье владело мной во время полета; затем был страшный удар, последняя мысль о конце и темнота.

Очнулся я оттого, что рот и уши мне заливало водой; в вечернем небе бушевала гроза, грязные дождевые потоки стекали по склону горы и соединялись в один мощный ручей, который образовал в том месте, где я лежал, небольшое озерцо. Я уже наполовину был покрыт водой и постепенно приходил в сознание; рассвечиваемый вспышками молний небосвод вызвал у меня лишь мысль о том, что я не под землей, в царстве Аида, а значит, мучений больше не будет. Тем временем озерцо подняло лежащий где-то слева от меня поваленный ствол, подхватило его и вдруг отхлынуло от меня, устремляясь, видимо, по новому руслу, прежде загражденному этим стволом. Дождь переставал, а сознание вскоре вернулось ко мне настолько, что я узнал вонзающуюся в небо надо мной вершину горы, с которой я спрыгнул, и понял, к своему ужасу, что не умер. В ту же секунду я стал чувствовать жгучую боль во всем теле; из всех моих членов я мог лишь чуть пошевелить шеей, и когда сделал это и осмотрел себя, то чуть вновь не потерял сознание от ужаса – мои ноги и руки были во многих местах переломаны, кости соединялись только растянувшейся кожей; размокшие корки засохшей крови на теле подсказывали мне, что я лежу здесь уже несколько дней.