Он сидел бледный, осунувшийся и повторял только одно:

– Пока ничего не знаю, никаких указаний пока нет, концертов вечером не будет.

Популярная певица, исполнительница русских народных песен Птахова, по своей собственной инициативе подбирала труппу для выступлений на вокзалах перед красноармейцами, отправляющимися на фронт. Женщины охотно соглашались, мужчины же воздерживались, отвечая:

– Сколько же я буду у вас занят? Быть может, завтра и меня отправят!

Увидев Егорова, очевидно, по привычному оркестровому инстинкту подчиняться дирижёру, музыканты оркестра немедленно подошли к нему и наперебой стали расспрашивать его, как и что. Как будет решаться дальнейшая судьба лично его, Егорова, и что он думает о судьбе своих музыкантов. О поездке дирижера в К** уже никто и не упоминал.

И вот в этот самый момент Егорову стало ясно, что он должен делать! Что будет с ним и как решится его судьба. Это, сам того не подозревая, ему открыл первый трубач оркестра, солидный и рассудительный Велицкий. Велицкий говорил чуть грассируя «р», что придавало его речи уверенную вальяжность.

– Маэстрро! – обратился он к Егорову. – А ведь было бы очень неплохо, если бы мы теперь не ррасставались! Ведь вы, несомненно, военный капельмейстер запаса! Думаю, что я не ошибаюсь. Вас же призовут в армию. Ну черрез два-трри дня, максимум черрез неделю… Ведь вы же молоды! Так вот, в той части, где вы будете, скажите командиру, что у вас есть готовый орркестр! Да ещё со своими инстррументами. Ведь это какой подарок части! Думать и ломать голову об оркестрре не надо. Ведь прризовут вас, призовут и нас, оркестры-то в воинских частях положены! И игррать им прридётся, да ещё как прридётся-то! Так то же по одному! В разные части разобьют, орркестра-то и не будет! А то все вместе, да ведь и сыгррались уже… Словом, давайте!

На это выступление Велицкого отозвались все духовики. И вот Егоров уже окружён трубачами, тромбонистами, валторнистами, даже пожилой тубист, дядя Миша, как его все называли, подошёл и одобрительно хмыкнул, выразив этим своё желание не отстать в таком важном деле. Скрипачи, виолончелисты отступили, они сознавали своё ничтожество в таком деле, как военный оркестр, только маленький, тщедушный альтист Иткин подошёл и, печально глядя на Егорова, заявил:

– И я бы с вами! А? Играл бы, ну на тарелках хотя бы. Ведь вам же нужно будет три ударника.

Егоров был растроган. Оказывается, коллектив любил его и даже в такую трудную минуту, в такой сложный, тяжёлый момент хотел остаться с ним. Но что он мог им сказать? Поблагодарив товарищей и сказав, что он ещё ничего о себе не знает, но о всех дальнейших изменениях им сообщит немедленно, пошёл домой.

Дома его ждала телеграмма из Москвы. Из Управления музыкальных учреждений комитета по делам искусств. Телеграмма была кратка, текст её гласил: «Связи событиями воздержитесь поездки К. Христиансен».

Это было ясно. А через день, рано утром, Егорову вручили повестку с вызовом в областной военкомат к девяти утра следующего дня. Смысл повестки был ясен, и Егоров отправился в филармонию, надо было произвести расчёт, сдать партитуры, книги. Жена его пошла вместе с ним узнать о возможности подыскать работу для себя. Ей посчастливилось! В этот же день ей предложили работу в качестве секретаря в скорой помощи! Работа будет тяжёлая, но зато очень нужная и полезная, человек же на этой работе должен быть и грамотный, и, главное, культурный.

Этот день прошёл очень быстро. Как-то не думалось о том, что они должны расстаться, и неизвестно на сколько. Совсем не было мыслей о том, что пойти на войну, быть может, означает не вернуться назад. Всё заполнили дела. Как быть с дочкой, как устроить так, чтобы её привезти от бабушки, как решить вопрос с квартирой, ведь квартиру снимала им филармония, а теперь Егоровы уже не имели отношения к ней. Марусе даже не пришлось всплакнуть. Некогда! Это было хорошо. Ночь почти не спали.