В составе было даже два басиста, причём, как и надо было, один эсный, другой бейный. Были и баритонист, и первый тенорист. Трубачей было шесть человек. Егоров быстро подсчитал: два первых и два вторых кларнета, две трубы, первая и вторая. Отлично! Был и аккомпанемент – два альта и два тенора. Что же лучшего? Аккорд! Но мучили егоровскую душу два вопроса: первый – это то, что расспросы-то расспросами, а проверить-то их, музыкантов, на инструментах нет возможности. А только инструмент даёт возможность точно определить степень пригодности музыканта. Он их и о нотах спросил, и о знаках альтерации – что значит диез, бемоль, знают как будто… но всё это не то! Получается, будто бы в прятки играют. Да тут ещё один музыкант, Петров по фамилии, трубачом отрекомендовавшийся и такой активный, начал названиями маршей сыпать. Их Егоров и не слышал никогда. О себе Петров начал говорить… куда там! Выходит, чуть ли не виртуоз. Наметил его Егоров поводить первым корнетистом, но почему-то, как только Петров заговорит, все остальные начинают подсмеиваться, а Егорову ничего не говорят. Беспокоит это.

И второй вопрос. Что это за Кухаров такой. Тоже окружён молчанием, но почтительным молчанием. Сам же Кухаров один раз сказал, что он альтист, а на вопрос, в каком строе играет альт, не ответил… Не может же быть, чтобы он играл и даже не знал своего строя? А потом вдруг Кухаров сказал, что он ударник. Что-то не всё ясно, что-то беспокоит. И сам по себе Кухаров какой-то не такой, как все. Широкоплечий, вероятно, очень сильный, с могучей шеей, а лоб низкий, глаза глубоко сидят, и взгляд такой сверлящий, очень суровый. А сам же молодой ещё… Ах, если бы можно было бы их проверить на инструментах! Но где? Как?

Очень понравился Егорову старший сержант Сибиряков. Этот человек сразу показал свою рассудительность, проявил себя хозяйственным, авторитетным. Много он не говорил, но всё сказанное им было очень солидно, веско и разумно. Сибиряков умело подбирал обмундирование и обувь для музыкантов, никого не спрашивая, сам заготовил запас бланков строевых записок. Словом, сразу показал, что именно он и должен быть старшиной. Это обстоятельство значительно успокоило Егорова.

В тот день Егоров тоже написал письмо своей жене, а заодно и открытку Велецкому. Ему он сообщил, что их попытка успехом не увенчалась.

Однажды Егоров сумел «поймать» майора Рамонова и задать ему вопрос в отношении получения инструментов. Дескать, люди в наличии, надо бы и к работе приступить, а вот инструментов-то и нет… Как быть?

– Вот сформируемся, назначение получим, а там и видно будет, – отвечал майор. – Утрясёмся, а там займёмся и оркестром. А пока что работайте над обучением бойца-одиночки.

Но это положение тянулось не долго. Даже гражданскому глазу Егорова было видно, что организованный хаос уступает место чёткому порядку и дисциплине.

Уже совершенно исчезли из поля зрения люди, одетые в гражданское платье, совершенно точными стали подразделения, батальоны, роты. Уже физрук Добрынин проводил инструктаж старшин и физоргов рот. По утрам подразделения, чётко отбивая шаг, с песнями расходились на занятия, и Егоров в это время мучительно переживал отсутствие инструментов и свою вынужденную бездеятельность. Как хорошо было бы проводить роты на занятия хорошим, ярким, звучным маршем…

Но музыканты занимались тоже. Егоров проводил политинформацию, проходил с музыкантами уставы, а Сибиряков шлифовал строевые занятия, упирая на то, что-де:

– Музыкант должен ходить лучше, чем курсанты полковой школы. Ведь у них руки-то будут заняты, а равнение в ножку с них будут требовать знаете как?! Да и оркестр-то где идёт?! Впереди! Все глаза на него! Так что: РРРавняйсь!!!