– Жаль, что не могу научить тебя разговаривать, – говорил я, скармливая товарищу бабочек. – «Бедный, бедный Хробинзон…» Впрочем, извини, ты не попугай, конечно. Ты ближайший мой родственник, если подумать. Предок.

Я понял, что, кажется, понемногу схожу с ума и если меня не добьёт отчаяние и не сожрёт апатия, сумасшествие довершит разрушение личности.

Вырвался я оттуда чудом. Я даже не уверен, что смог бы повторить такой трюк ещё раз. Чудо трудно загнать в систему исходных условий.

Как—то раз мне пришло в голову отправиться на плоту ночью. Это был смертельный номер, на который я решился только от безысходности. Какие—то твари постоянно плескались в водах залива. Днём я иногда наблюдал их тёмные спины, едва различимые среди волн, и старался держаться подальше, памятуя, что дожившие до моего времени крокодилы порой закусывали пловцами.

В темноте опасность усиливалась стократ. Тем не менее, я решил рискнуть. Погрузил вещи, посадил на плот млекопитающее и оттолкнулся шестом от берега. Боясь заглядывать в тёмные глубины залива, я смотрел вверх.

Ночное небо совсем не казалось родным. Не знаю, как шустро бегают звёзды на небе и что значат для них сорок миллионов лет, но мне не удалось найти даже Большую Медведицу. Тоска усиливалась. Я впал в какую—то прострацию. Желание видеть людей стало столь велико, что я зажмурился и представил костёр, разведённый на берегу, возле которого сидят люди. Артель рыбаков, сбежавшие из дома мальчишки, разбойники, туристы или кто—то ещё, неважно, главное люди. Я представил мерцающий огонь, зыбкое отражение на поверхности воды. Представил и попал в яблочко. Что ни говори, а огонь обладает неким мистическим свойством. Иначе как объяснить, почему ему удалось то, что не удавалось всем моим произведениям из песка и камня.

Я открыл глаза. В дрожащей прибрежной полосе отражался небольшой костерок. Я боялся поверить, что это не случайное возгорание, не галлюцинация, вызванная душевным расстройством. То ли от избытка чувств, то ли от страха, по моим щекам побежали слёзы. Я зачерпнул ладонью воды, желая освежить лицо. Пара капель попала на губы. Я не сразу сообразил, что получил подтверждение чуду. А когда сообразил, улыбнулся. Вода оказалась пресной. Воображение победило.

Жаль только, что милый зверёк остался в прошлом. То ли его смыло водой, то ли не пропустила дыра во времени. Но тогда я об этом не думал. Я праздновал победу.

– И что теперь? – спросил я незнакомца.

Видимо из садистских наклонностей тот всё это время молчал, позволяя мне ещё и ещё раз испытать пережитое.

– Ничего, – ответил гоблин. – Вы не нарушили э—э… так сказать, режима пребывания. И мы не нарушили своих обязательств. Питание продолжает поступать к вам регулярно, не так ли?

Я кивнул. Что правда, то правда. Казённый рацион появлялся всякий раз, когда я испытывал голод. Скажем, если мне удавалось разжиться местной пищей, пайку не подавали, но всё остальное время поднос с едой возникал трижды в день, как скатерть самобранка.

Тюремщикам было невдомёк, что именно их забота о пропитании узника позволила оному сохранить рассудок и в конечном итоге вырваться из западни. А я посчитал излишне красивым жестом указывать врагу на промахи.

– Кто вы такие?

Собеседник улыбнулся. Вопрос остался без ответа.

– Какой нынче год? – спросил я. – Тут, знаете ли, ведут счёт от сотворения мира, а я не помню, когда именно его сотворили и как пересчитывать даты на привычную Нашу Эру?

– Рождество Христово, – поправил он. – Зашли бы в храм и спросили у батюшки. Или у иноземцев, – человек, подумав, всё же сказал. – Сейчас тысяча пятьсот седьмой год. Через три года здесь станет не слишком уютно. Так что пускать корни не рекомендую.