Все ли государства требуют столь жестокого разрушения? Не составляют ли исключения великие демократии? Ленин отвечает на эти вопросы решительным отрицанием.

«Теперь, – говорит он, – в эпоху великой империалистической войны, Англия и Америка, крупнейшие и последние во всем мире представители англосаксонской „свободы“, в смысле отсутствия военщины и бюрократизма, скатились вполне в общеевропейское грязное, кровавое болото бюрократически-военных учреждений, все себе подчиняющих, все собою подавляющих. Теперь и в Англии, и в Америке предварительным условием всякой действительно народной революции является ломка, разрушение „готовой“ (доведенной там в 1914–1917 гг. до „европейского“ общеимпериалистического совершенства) государственной машины».

«Бесы» России стремятся разрушить весь мир.

(из психологии русской революции)

Из предыдущего видно, что «большевизм» в русской революции должен был оказаться явлением несравненно более широким, чем «коммунизм». Коммунизм чужд и непонятен огромной массе населения, между тем как большевизм как психологическое явление, как настроение революционности мог захватить огромную массу городского и сельского населения.

Временное российское правительство с первых дней революции и вплоть до Октябрьского переворота 1917 года систематически подготовляло успех большевизма. Попав сразу в плен Петроградского Совдепа, не нашедши в себе смелости расправиться с вожаками большевизма по тем методам, которые применяют последние, оно с непростительною неосторожностью разрушало всю административную организацию царского периода, оставляя вместо нее либо пустое место, либо неподготовленных, неопытных людей.

В то же время происходило разложение армии армейскими комитетами, митингами, братаньем, а главное – упорной пропагандой мира. Большевики сознательно направили усилия своей преступной демагогии в солдатскую массу и достигли верного успеха.

Вкусившие прелесть безнаказанной разнузданности, освободившиеся от чувства дисциплины и долга по отношению к родине, солдаты превратились в распространителей идей «большевизма», как они его могли понять. Разумеется, не коммунизм проповедовали они в деревнях, куда вернулись с фронта, а систему безначальности и самоуправства. Так поняли они сущность советского строя. Долой войну, долой налоги, долой начальство, долой вообще все обязанности! Вот идеология большевиков первой формации.

После Октябрьского переворота число адептов большевизма значительно увеличилось. Кроме пропаганды безначалия, с фронта большевизм принес в деревню лозунги: «Захватывай землю», «Грабь награбленное». Был ли это коммунизм? Конечно нет. Опять те же хищные революционные инстинкты, то же отрешение от правовой сдерживающей психологии в пользу безудержного разгула.

Нечего говорить о городских массах. Правда, здесь, среди сознательной части рабочих, могло быть искреннее увлечение идеями коммунизма, но преобладающим было, однако, все же хищничество дележа и захвата.

Представим себе, что «большевизм» проник в Америку. Пролетариат Соединенных Штатов мог бы, разумеется, выделить из своей среды сознательных коммунистов. Но их было бы недостаточно для разрушения капиталистического строя и буржуазного государства. Американские коммунисты привлекли бы, быть может, на помощь негров. Эти последние, конечно, не были бы уже «коммунистами», но они оказались бы не менее «доброкачественными» большевиками, чем кронштадтские матросы и сельская беднота.

Коммунизм в Китае был бы совершенно беспочвенным, но он породил бы миллионы «большевиков» из хунхузов, рикш и кули, которые охотно обрушились бы прежде всего против иностранных концессионеров, а потом против своих генерал-губернаторов и полицейских, усмиряющих граждан Китайской республики кнутами и бамбуками.