Во второй раз они встретились у Гамбрила. Модернистские рисунки по стенам напомнили мистеру Болдеро, что он стал теперь знатоком живописи. Он рассказал Гамбрилу все о живописи – словами самого Гамбрила. Правда, время от времени мистер Болдеро делал какой-нибудь легкий промах. Например, Бакоссо по-прежнему оставался Бакоссо. Но в целом исполнение было на высоте. На Гамбрила, однако, оно произвело самое тягостное впечатление. Потому что в мистере Болдеро он узнавал злейшую карикатуру на самого себя. Он ведь тоже ассимилятор, более разборчивый, без сомнения, более тактичный, обладающий большей способностью превращать ассимилированное чужое в нечто новое, в нечто подлинно свое; но все-таки – гусеница, бесспорная гусеница. Он стал присматриваться к мистеру Болдеро, внимательно и с отвращением, как смотрят на какое-нибудь отталкивающее memento mori.

Было огромным облегчением, когда мистер Болдеро перестал разглагольствовать об искусстве и согласился снизойти до дел. Гамбрил специально для этого случая надел показательную пару Штанов, изготовленную по его заказу мистером Бодженосом. В интересах мистера Болдеро он подверг их всестороннему испытанию. Он со всего размаху хлопнулся на пол – без малейших ушибов и болезненных ощущений. Он по нескольку минут подряд комфортабельно сидел на остром краю декоративной каминной решетки. В промежутках он, как манекен, расхаживал взад и вперед перед мистером Болдеро.

– Чуточку выпячивается, – сказал мистер Болдеро. – Но все же…

В общем и целом впечатление было благоприятное. Пора, сказал он, подумать о деталях. Нужно будет начать опыты с резиновыми прокладками, чтобы создать модель, сочетающую, по выражению мистера Болдеро, «максимальную эффективность с минимальным выпячиванием». Когда они найдут то, что нужно, они закажут какой-нибудь солидной фирме требуемое количество резиновых прокладок. Что же касается самих брюк, то здесь лучше всего ориентироваться на потогонные мастерские в Ист-Энде, где применяется женский труд. «Дешево и прочно», – сказал мистер Болдеро.

– Идеальный план, – сказал Гамбрил.

– А еще, – сказал мистер Болдеро, – нужно создать рекламу. От нее зависит, можно сказать, – продолжал он торжественным тоном, – удача или неудача всего нашего предприятия. Я считаю это вопросом первостепенной важности.

– Безусловно, – сказал Гамбрил, кивая с важным видом понимающего человека.

– Нужно поставить дело, – сказал мистер Болдеро, – на научную ногу. – Гамбрил снова кивнул. – Мы должны апеллировать, – продолжал он так бойко, что Гамбрилу стало ясно, что он кого-то цитирует, – к извечным инстинктам и чувствам человечества… Они – источник всякой деятельности. Они, если можно так выразиться, тратят деньги.

– Все это очень хорошо, – сказал Гамбрил. – Но как вы будете апеллировать к важнейшему из инстинктов? Я имею в виду, как вы, вероятно, догадываетесь, инстинкт пола.

– Я только что хотел об этом сказать, – ответил мистер Болдеро и поднял руки, словно призывая своего собеседника терпеливо выслушать его. – Увы! Это невозможно. Боюсь, нам не удастся повесить наши Штаны на вешалку полового инстинкта.

– Тогда мы погибли, – с преувеличенным пафосом произнес Гамбрил.

– Нет, нет, – успокоил его мистер Болдеро. – Вы повторяете ошибку великого венца[75]. Вы преувеличиваете значение пола. В конце концов, дорогой мистер Гамбрил, есть еще инстинкт самосохранения; а также, – он подался вперед, водя перед глазами пальцем, – социальный инстинкт, стадный инстинкт.

– Верно.

– Оба эти инстинкта не уступают половому. Что такое знаменитые «цензуры» нашего профессора, как не запреты, исходящие извне, от стада, и усиливаемые внутри человека социальным инстинктом?