… – Но ему не удалось закончить. Липиат уничтожил его одним жестом.

– Единственная реальность, – прокричал он, – существует только одна реальность.

– Одна реальность, – Колмэн протянул руку через стол и погладил голую белую руку Зоэ, – и она прекраснозадая. – Зоэ ткнула его вилкой в руку.

– Все мы пытаемся говорить о ней, – продолжал Липиат. – Физики формулируют законы – жалкие рабочие гипотезы, объясняющие лишь какую-то ее часть. Физиологи проникают в тайны жизни, психологи – в тайны сознания. А мы, художники, пытаемся выразить то, что открывается нам, когда мы смотрим на моральную природу, на индивидуальное начало этой реальности, имя которой – Вселенная.

Мистер Меркаптан с деланым ужасом поднял руки.

– О, barbaridad, barbaridad![44] – только чистое кастильское наречие могло выразить его чувства. – Но это совершенная бессмыслица!

– В отношении химиков и физиков вы совершенно правы, – сказал Шируотер. – Они вечно кричат, что подошли к истине ближе нас. Свои абстрактные гипотезы они выдают за факты и навязывают их нам, тогда как мы имеем дело с жизнью. О, их теории, конечно, священны. Они величают их законами природы и противопоставляют свои непреложные истины нашим биологическим фантазиям. Какой шум они подымают, когда мы говорим о жизни! Проклятые идиоты! – кратко выругался Шируотер. – Только идиот способен говорить о механизме перед лицом почек. А ведь есть и такие болваны, которые говорят о механизме наследственности и размножения.

– Однако же, – очень серьезно начал мистер Меркаптан, горя желанием отрицать свое собственное существование, – есть почитаемые всеми авторитеты. Конечно, я могу лишь цитировать их слова. Я не претендую на какие-нибудь знания в этой области. Но…

– Размножение, размножение, – в экстазе бормотал Колмэн. – Какой это восторг и какой ужас – как подумаешь, что все они приходят к этому, даже самые неприступные девственницы; что все эти суки созданы для этого, несмотря на их фарфорово-голубые глазки. Интересно, какую мартышку произведем на свет мы с Зоэ? – спросил он, обращаясь к Шируотеру. – Как мне хотелось бы иметь ребенка, – продолжал он, не дожидаясь ответа. – Я ничему не стал бы его учить: даже родному языку. Будет дитя природы. Выйдет из него, вероятно, чертенок. А как смешно будет, если вдруг он скажет «бекос»[45], как дети у Геродота. Наш Буонарроти изобразит его на аллегорической картине и напишет эпическую поэму под названием «Неблагородный дикарь». A Castor Fiber изучит его почки и сексуальные инстинкты. А Меркаптан напишет о нем одну из своих неподражаемых статеек. А Гамбрил сошьет ему пару патентованных брюк. А мы с Зоэ будем смотреть родительским взглядом и лопаться от гордости. Правда, Зоэ? – Лицо Зоэ неизменно сохраняло мрачное и презрительное выражение: она не снизошла до того, чтобы отвечать. – Ах, как это будет чудесно! Я томлюсь о потомстве. Я живу только этой надеждой. Я пробьюсь сквозь все предохранительные преграды. Я…

Зоэ швырнула кусок хлеба, угодивший ему в щеку, немного пониже глаза. Колмэн откинулся на спинку стула и хохотал до тех пор, пока у него из глаз не покатились слезы.

Один за другим они вступали в вертящуюся дверь ресторана и, потоптавшись в движущейся стеклянной клетке, выходили в прохладу и мрак улицы. Шируотер поднял свое широкое лицо и два-три раза глубоко вздохнул.

– Там внутри было слишком много углекислоты и аммиаку, – сказал он.

– Какое несчастье, что стоит двоим или троим сойтись во имя Божие или хотя бы в более цивилизованное имя восхитительного автора еженедельных статеек… – Меркаптан проворно отпарировал предназначавшийся его животу удар трости Колмэна, – какая грусть, что при этом они обязательно отравляют воздух.