– Ми фа ля до ля соль ля ля фа си?!

– Ми ре ми до фа соль ля ре до фа!

– Си до ре фа соль си ре фа до фа!!!

Это чудовищно! Если собрать этот диалог на клавишах. Никакой музыки не выйдет. Попробуйте. Это торжество разногласия! Хотя «Доля Мифа» – это константа в музыке пребывающая.

Мать по прибытии выхаркнула из лёгких мышь, как потом мне объяснили по-узбекски – «Kelganda onasi Sichqonchani o’pkasidan yo’taldi!» – или что-то я теперь путаю в написании.

То ли в пути прихватила, то ли из Москвы она привезла с собой эту заразу, которая угнездилась в ней так, что соседский одноокий кот внимательно приглядывался к нам в первые дни, как Кутузов.

Я разорвала ногтями её связанную из распущенного отцовского пуловера кофту, когда меня оттаскивали от неё два узбека и русская медсестра. Но пуговица досталась мне в наследство. Никто так и не узнал о ней. В какой-то неведомый даже мне, неурочный час я отправляла её из кармана за щёку, как спасительную пилюлю от одиночества, и язык устраивал ей приключения среди моих уже отчасти немолочных зубов. Какой-то что ли «туберкулёз» – выронила как хлебный катышек изо рта приезжая азиатская докторша, которая общалась только по-русски.

А жили мы кое-как. Кое-как мы жили. Ни подтереться, ни умыться не – то, что подмыться. Под нестриженными ногтями бытовала вонь собственной попы, потому что не чесать её складку тайком было практически невозможно. Счастье выглядело просто – бывшей пивной бочкой средних размеров, с оказией привезённой не для питья водой, пригодной лишь для того, чтобы, набрав её в ладошку, присесть и под юбкой прожамкать свою промежность. Но на душе от этого становилось светлее и легче.

Со всем этим по неизбежности, вскоре, свыкаешься, особенно после вида степного погонщика, который за отсутствием даже мысли о воде спокойно и благодарно умывается по утру тёплой мочой своей ненаглядной кобылы, а потом полощет рот и протирает заспанные и засыпанные песком глаза.