Гультэч взялась пальцами за оправленные серебром коралловые бусы на шее и сказала шёпотом несколько слов по-туркменски, я разобрала лишь слово «килегез» – приходите!

И вот из-за далёкого холма показалась человеческая фигурка, направилась к нам. Она становилась всё ближе, человек был одет в джинсы и зелёный свитер, у него были синие глаза и замечательная улыбка на всё лицо.

– Лёня Черевичник! – ахнула я.

Лёня Черевичник приближался к нам, и вот уже почти вошёл во двор, но тут будто наткнулся на невидимую преграду. Шагнул в сторону и скрылся за углом дома Соны.

– Да, это Лёня, – улыбнулась Гультэч. – Я часто его вспоминаю. Какой прекрасный человек! Как он меня всегда защищал! Если я плакала, что у меня не выходит рифма, он мне говорил: «Да забудь ты про рифму! Пиши белым стихом!» Говорят, он в Ригу уехал?.. А это кто, узнаёшь?

Из-за холма показалась вторая фигура, очень высокая, нескладная, чуть неуклюжая в движениях.

– Он даже в пустыне старается быть вежливым, пропустить кого-то впереди себя! – засмеялась Гультэч. – Матс Траат, наш знаменитый эстонец.

Человек приблизился, и стали видны его стриженая голова, синие глаза, размашистые движения. Одет Матс был в чёрный костюм и белую рубашку.

– Помнишь, как после занятий вечером он всегда спешил в театр? – сказала Гультэч. – Все в общежитие, повеселиться, походить в гости друг к другу, выпить, а Матс – в театр! И уже тогда написал роман. Он теперь в Таллине, кажется… Не знаю, попаду ли я когда-нибудь в Таллин…

Матс приветственно помахал нам рукой, и тоже, будто натолкнувшись на невидимую преграду, остановился, свернул в сторону, скрылся за углом дома Соны.

В сгущающихся сумерках показалась ещё одна фигурка, стремительно понеслась к нам. Стали различимы молодецкие движения, подпрыгивающая походка, энергичная жестикуляция рук, раскосые синие глаза.

– Самыков! – засмеялась Гультэч. – Вася Самыков, не приближайся! Отправляйся к себе на Алтай! Займись историей алтайских тюрков. В пустыне тебе не место!

Самыков укоризненно взглянул на неё, рванулся вперёд, но невидимая преграда остановила и его. Грустно покачав головой, он исчез за домом Соны.

– Когда хочу вспомнить Москву, всегда приезжаю сюда и вижу всех, кого хочу увидеть, – сказала задумчиво Гультэч. – Всё-таки хорошее было время, когда мы жили в общежитии на Руставели…

Стемнело. Звёзд на небе совсем не было видно. Казалось, наступила полная тьма и тишина. Но вот во тьме послышался лёгкий серебристый звон, дробный топот копыт, к нам издалека стремительно приближался великолепный всадник в светящихся доспехах, со сверкающим мечом в руке.

– Парфянский всадник! – сказала Гультэч. – Здесь неподалёку экспедиция Сарианиди. Говорят, археологи нашли много ценных вещей…

Парфянский всадник развернулся и поскакал прочь от нас, разбрызгивая снопы искр, светясь в темноте золотыми сполохами, потом звон и топот копыт стали затихать, исчезли вдали.

– Гультэч, последний автобус отходит через десять минут, – сказала Сона, появившись в дверях дома. – Или ты останешься здесь ночевать?

– Нет, что ты, Берды это не понравится, – вздохнула Гультэч и поднялась с тахты.

Через несколько лет мы снова встретились с ней в Алма-Ате, на союзном кинофестивале. Она выглядела пополневшей, более добродушной, чем раньше, исчез нервный острый блеск в глазах, порывистость движений, на ней было много серебряных украшений и туркменское вишнёвое платье до пят. Гультэч рассказала, что у неё два сына, один уже учится в школе, в журнале напечатали две её новые повести, Берды много работает. Он пишет очередной роман о тружениках Копет-Дага. Да, он по-прежнему любит пельмени и готов есть их каждый день.