– Так что ты думаешь, а, Мариш? – спросил он виноватым тоном, заглядывая ей в глаза, – пойти мне и покаяться?

– Куда? – ужаснулась Марина, отлично понимая, что имел в виду ее муж.

– Ну… туда, – ответил Кузин.

– Даже не вздумай! Я вот что думаю. Мать твоя связалась с какими-то аферистами, потому что ну какие в Калинине шпионы. Они втерлись к ней в доверие, потому что, ты меня извини, но она женщина не сильно умная. Когда ты отказался быть почтальоном и везти их письмо, они разработали такой хитроумный план, и видишь, даже сумку «Шанель» не пожалели для такого дела.

Марина покрутила в руках сумочку, повесила ее на плечо и, встав боком, посмотрела на себя в зеркало:

– Так вот, – продолжила она, – мы никому ничего, конечно, отдавать не будем и сообщать никуда не станем. Ничего они нам не сделают. А если твоя маман позвонит и скажет еще раз про подарок, который ей якобы передали, то ты ее спроси, как про него узнали ее знакомые-приятели, раз, такие бедняжки, не имеют абсолютно никаких контактов с тетей, и вынуждены передавать ей письма с оказией.

– А письмо?

– А что письмо? – Марина хмыкнула, – порвем и выкинем.

Кузин лег спать успокоенный, но среди ночи неожиданно проснулся. Мать теперь на него точно обидится, как есть обидится, и сбудется его худшее опасение, что умрет, не простив его. А с другой стороны, как отобрать у Марины сумку он представить себе не мог. Разве что, если его все-таки одобрят для командировки в ГДР, он попробует купить нечто подобное там, ну если там такое продают, тогда может быть, как-то…. С этими мыслями он немного успокоенный, заснул.

Клава была в семье третьим ребенком, как раз ровно посерёдке: Зинка и Верка – старшие, Иван и Васька – младшие, а Клава – одна одинешенька. Батя их как пропал однажды так больше и не появился. Мужики из их деревни ездили в Москву на отхожий промысел, возвращаясь раз в год проведать жен. В тот год вернулись все, а батя – нет. Куда делся никто мамаше их так и не признался, даже дядька Семен, ее родной брат. Стоял, мялся, в глаза не смотрел:

– Ты, это, Мария, не жди его, – вот и весь сказ.

Мать их была баба сильная и крепкая, даже плакать не стала. Пропал – значит пропал, а раз ждать нечего то и оставаться в деревне смысла нет. Собрала детей и поехала в Москву. Пошла в дворники, спасибо советской власти, что теперь равенство у нас. Зинку сразу в прислуги отдала богачу одному, семнадцать лет корове, пускай работает, а через год и Верку к доктору пристроила. Сыновья в школу пошли, а вот что с Клавой было делать – непонятно. Вроде как по всему надо и Клаву в школу отдавать, да только обидно, сильная она, кряжистая, в нее, в мать, не то, что старшие – субтильные как их отец. Ладно, пока пускай поучится немного, а потом и ее в люди пристроит. Клава прибегала из школы, готовила на четверых обед, сестры столовались у хозяев, там и жили, приходя в гости только в выходной – в воскресенье. Потом стирала, мыла, убирала, помогала младшим с уроками, хотя сама только год как в нормальной школе училась, потому что ну какая в деревне школа, одно название. Мать же, убрав вверенный ей двор, шла зарабатывать по жильцам: мыла окна и полы, потому приходила домой уставшая и злая. Била Клаву, часто за дело, а иногда и просто так. Оттого Клава взяла и сбежала. На фабрику.

– Бойкая девочка, – сказал о ней мастер, когда Клаву за неделю перевели из учеников в работницы. Мастер был старый, можно сказать старорежимный, оттого и назвал ее «девочка». Клава вспыхнула, какая она девочка, да у их в деревне уже замуж могут такую выдать, но смолчала, потому что тут Москва, а не деревня.