– Особенно после выхода вчерашнего карикатурного листа Крукшенка[6], который вас и впрямь прославил на весь Лондон, – пробормотал «Геркулес», который явно обиделся на «Омфалу» за трусость и, по свойственному ему злопамятству, хотел ее во что бы то ни стало уязвить побольнее. – Неужели вы еще не видели нового листа? Ну так взгляните скорей!
Не озаботясь прикрыть наготу, он дохромал до бюро и вынул из верхнего ящика небольшой лист.
Дороти в это время уже успела буквально вскочить в простенькое темное платье, благо дамские туалеты описываемого времени еще не расстались с античной простотой, которая вошла в моду на исходе XVIII века, и вполне дозволяли обходиться без корсета и даже без избытка нижнего белья, особливо ежели дама была столь же стройна, как героиня нашего повествования. Однако, взглянув на сей лист, она увидела, что именно ее стройность и стала предметом насмешки мистера Крукшенка. Дороти увидела себя изображенной в бальном платье, кружащейся в вальсе с чрезвычайно толстеньким (именно про таких говорят: «Поперек себя шире!») и низеньким (он едва достигал ее груди) кавалером. Внизу значилась подпись художника и название карикатуры: «Longitude and breadth of St. – Petersburg»[7].
При всей гротескности рисунка Дороти сразу узнала в толстяке князя Петра Борисовича Козловского. Назначенный русским полномочным посланником в Сардинию, он отправился туда морем, через Швецию и Англию, однако задержался в Англии почти на полгода. Блестящий собеседник и танцор (несмотря на свою поистине карикатурную внешность), он был завсегдатаем балов, на одном из которых и сделался замечен Крукшенком. Разумеется, карикатуристы не льстят предметам своих насмешек: Козловский был поистине «широтой», а его дама – уж такой «долготой», что ничего более долгого невозможно было себе представить!
У Дороти на мгновение даже дыхание сперло от злобности карикатуры, но по губам промелькнула самая развеселая усмешка. Во-первых, сейчас не было времени предаваться переживаниям, а во-вторых, «Геркулес» слишком уж жадно наблюдал за реакцией «Омфалы». О, его злоехидство было прекрасно известно всем его любовницам!
«Долгота и широта»! – возмущенно подумала Дороти и метнула в сторону кавалера зоркий взгляд. – Уж не ты ли придумал заголовок для этой карикатуры? А сам-то! Сам-то…»
Лондонские дамы не уставали судачить о том, что сей любимец Фортуны, муз и женщин до недавнего времени страдал ожирением (он весил чуть ли не 16 стоунов[8]) и был вынужден соблюдать строгую диету, ежедневно принимать до двадцати видов лекарств и заниматься физическими упражнениями. Конечно, теперь он обладал роскошными мускулами, славился, несмотря на хромоту, как великолепный боксер и пловец (во время путешествия по Греции и Албании однажды на спор переплыл Дарданеллы), но все-таки был, был, был раньше толстяком еще и пообширней Козловского!
Угрожающий треск, раздавшийся с первого этажа, прервал размышления.
– Похоже, вы переоценили прочность засовов! – вскрикнула она и, отшвырнув скомканный шедевр Крукшенка, сунула ноги в туфельки, схватила с кресла небрежно брошенные шляпку, перчатки и шаль, кинулась к двери черного хода, даже не простившись со своим голым «Геркулесом», потому что на парадной лестнице уже слышались шаги обуянной ревностью и страстью фурии. Дверь захлопнулась за Дороти как раз в то мгновение, когда послышался торжествующий вопль леди Лэм, обнаружившей вожделенную добычу в виде, вполне готовом к употреблению.