– Мать твою!

Кошеля не было! Мало того, не было и самого пояса со всеми зашитыми в нем сребрениками. Вот так опростоволосился! Впрочем, похититель не мог уйти далеко… Хотя наверняка у него были подельники – вон тот, рыжий, и… вон тот, цыганистого вида малец с родинкой на верхней губе, что ныне сноровисто шарил в толпе. А ну-ка!

Протянув руку, Раничев быстро словил мальца за загривок и, не говоря ни слова, потащил за собой по рынку. Пойманный попытался было вырваться, даже извернулся – укусить державшую его руку. Иван тут же угостил парня хорошей затрещиной и, покачав кулаком перед чумазым носом, веско предупредил:

– Будешь ерепениться иль захочешь укусить – зубы выбью. Понял, сопля?

Встретившись с ним взглядом, воренок поежился, словно от холодного зимнего ветра. Заканючил жалобно:

– Пусти-и-и, дядько.

Раничев рыкнул на него, и пацан, заткнувшись, послушно поплелся впереди, направляемый железной рукою. Вырваться больше не пытался – попробовал бы!

Покинув Торг, Иван завел схваченного за церковь, к кладбищу. Затащил в самый дальний угол, привязал ворюгу к остаткам ограды снятым с него же поясом, вернее – обычной пеньковой веревкой, вытащил из-за голенища нож – кинжал-то исчез вместе с калитой и деньгами.

– Сейчас отрежу тебе палец, – хватив мальца за руку, серьезно предупредил Иван. – Потом второй, третий… Орать будешь – ори, никто не услышит. Только предупреждаю, я ведь могу заодно с пальцами и язык отрезать.

С этими словами Раничев сильно надавил лезвием на сустав воренка. Тот вздрогнул, заверещал было… но тут же прикусил язык, лишь потекли по щеками крупные слезы.

– Не виноватый я, дядько!

– Ага, – вспомнив любимый фильм, усмехнулся Иван. – «Он сам пришел»! Ну держись, паря…

Малолетний тать попытался бухнуться на колени. Возопив, зашептал громко:

– Калиту твою, боярин, Федька Коржак увел, пока Рыжий отвлекал. Мы тебя давненько уж заприметили…

– Н-да? – Раничев пожал плечами. – Мне какое дело до калиты? Там одна мелочь и была-то. Так просто на Торг зашел, поразвлечься. – Хищно улыбнувшись, он провел лезвием по левой щеке воренка, хорошо провел так, чтоб выступила кровь. Пообещал, нехорошо прищурившись: – Теперь уж поразвлекусь по-другому.

– Не губи! – побелевшими губами прошептал тать. – Хочешь, я тебе всех укажу наших, и кто на Торгу промышляет, и кто у церкви…

– Неинтересно мне то вовсе. Ну разве что пояса жалковато, знатный был пояс.

– Так вот его-то Федька Коржак и схитил, вместе с калитой и кинжальцем! Я сам то видал. Федька посейчас к банькам за ручей побег, добычу делить. Сейчас вот дождется Рыжего, да Васька, да меня…

– Ну, положим, тебя он уже не дождется, – зло ощерился Иван. Пойманный пацан заревел навзрыд, видно, предчувствовал, аспид, мучительную свою гибель. И поделом – а ты не воруй! Ишь, взяли моду, черви – пояса у людей хитить!

Потрогав пальцем острие ножа, Раничев задумчиво посмотрел в небо, высокое, синее-синее, с белыми, медленно плывущими облаками, подсвеченными солнцем. На колокольне вдруг заблаговестил колокол, чуть надтреснуто, но осязаемо звучно и вполне даже приятно, чем-то напоминая по тембру Мика Джаггера. От колокольного звона с крыши церкви слетела стая ворон. Посмотрев на них, Иван почесал затылок:

– Праздник, что ли, какой?

– Вестимо, праздник, боярин! – оживился малец. – Как же, Дмитриев день, нешто запамятовал?

– Ах да… Дмитрия Солунского праздник, – припомнил Раничев. – Усопших поминать надо… А ты, пес, вместо того татьбой занялся! Ух, тварюжище! – Иван сильно тряхнул парня, так что тот в страхе закрыл глаза. – Аль и помянуть некого?