– Ну, это уж загнул твой Якубка, – недоверчиво вымолвил Салтыков. – Чтобы кесаренка нехристя – на московский престол? Прости, Петр Афанасьич, до такого даже Бориска не додумается…

– Ан додумался, Василь Андреич, хочешь верь, хочешь не верь. Не верить оно конечно отраднее, да что толку. Да и чего ты опасаешсья? Бориска, при всем своем уме, тут оплошал, видно его нечистый попутал такое замыслить. Кесарцы на его богопротивный замысел не польстились, а тут еще и государь выздоровел благополучно, так что австрияку – хоть бы и выкресту – на нашем престоле не сидеть. А вот службу нам это может сослужить большую: коли государь проведает, как его женушку при живом-то муже – да еще болящем! – за нехристя сватали… Да тут не только государь Феодор Иоаннович, тут ведь и ляхи вознегодовали, как про это дознались…

– А что, дознались уже?

– Якубка говорит – да, им про то ведомо.

– От него же и узнали, – проворчал Салтыков. – Да это неважно, от кого… Однако ты прав, Борискина эта промашка может обернуться для нас изрядным добром… коли умело за нее взяться. Нет, но он-то каков, а? Сестрицу, значит, за австрияка, тот в русских наших делах ни уха ни рыла, а царицын братец тут как тут – главным советником, вроде как великий визирь при турецком салтане… Ну, пакостник, ну, татарское отродье!

Салтыков прошелся по палате, пропуская бороду сквозь пальцы, Вельяминов допил свой кубок и, все же соблазнившись, взял с торели ломоть севрюжины, стал лениво жевать.

– А австрияки что ж, – сказал Салтыков, – про царевича Димитрия и не вспомнили – когда Борискин человечек заговорил о венчании на престол ихнего прынца?

– Шел разговор и про царевича. Про него Борискин посланец сказал так: у Димитрия, мол, нету права наследования, понеже сей отрок рожден не от законной жены, но от женщины – православная де церковь седьмого брака не признает, а посему он может считаться лишь бастардом, сиречь ублюдком.

– Нагие им покажут «ублюдка», – проворчал боярин, снова присев к столу и наливая еще вина. – Однако насчет седьмого брака он прав, тут не возразишь…

– Государевых жен не считают, – возразил Вельяминов, – вон их сколько было у Инрика, отца аглицкой Лизаветы.

– То-то он из-за них с папежем разодрался… Римская церковь хотя и безблагодатная, однако же закон тоже блюдет.

– Да наша-то православная не больно блюдет. Небось с Марьей Нагой Васильич не в блуде жил, а был с нею обвенчан. А вспомни-ка, отца его как женили на Глинской – при живой-то жене! С царевичем получиться может по-всякому… Одолеет Бориска – быть Димитрию в ублюдках, да это ведь еще бабушка надвое сказала, кто кого пересягнет…

– А это уж наша забота, чтобы Бориска не одолел, – хмуро сказал Салтыков.

Вельяминов помолчал, вертя в пальцах двузубую вилку немецкой работы, с богато украшенным резьбой костяным черенком. Хозяин дома, хотя и придерживался старых обычаев, охотно перенимал от иноземцев разные новшества, которых дотоле не знали в русском быту. За это чужебесие Вельяминов его не одобрял – к чему было, скажем, заводить вилки? Измышление явно сатанинское (достаточно глянуть на любую икону с картиной Страшного суда), да к тому же небезопасное в употреблении. Брать яства руками куда способнее, и можно не опасаться, что второпях – проголодавшись – пронзишь себе язык…

– Тут, Василь Андреич, иной раз не знаешь, чего и хотеть, – проговорил он негромко, отложив вилку в сторону. – Годуновым воли давать нельзя, и Бориска из них самый зловредный… поистине лев рыкающий, ищаху кого пожрать. Однако, ежели у власти окажутся Нагие…

– На тех управу легче найти, это тебе не Годуновы.