– …В знак нашей особой признательности и расположения решили мы доверить тебе, батюшка Петр Афанасьич, дело одно сугубое, много для нас значащее, поелику ведаю – не подведешь…

Петра Афанасьевича даже трясти начинало, стоило ему вспомнить свой разговор с дьяком. Это же надо, столько криводушия, а?! Что б тебя перекосило, старого черта!

– …твоя Катерина девица умная, разворотливая, ты, Петр Афанасьич, и ворохнуться не успеешь, как она из того пана все его тайны выудит – пусть только ее увидит! Поляки до женской красы, ух, как падки…

Хотелось Вельяминову послать паскудника дьяка куда подальше, аж руки чесались. Да что тут поделаешь? С начальством не поспоришь, воля вышестоящих – закон. Говорили они долго, ходили вокруг да около, прощупывая друг друга, и ушел Вельяминов, перепуганный аж до одури, понимая, что далеко не все поведал ему Щелкалов.

Домой вернулся сам не свой, испуганный, злой на себя, на весь свет, особенно на сыновей, от коих проку, аки с козлов молока. Только под ногами путаются – кобели скудоумные! Поэтому он тут же, пока не остыл, вызвал бездельников и велел им завтра же убраться куда подальше – хоть на охоту.

– Собирайтесь затемно, так чтоб к утру и духу вашего тут не осталось! С сестрою об сем речей не вести, и Боже вас упаси взять ее с собою! Буде же ослушаетесь – пеняйте на себя! На сей раз не спущу!

Охоту братья любили, отца же давно не видели в таком великом пыхе, а потому, не вдаваясь в причины, сочли за лучшее не перечить.

Спал Петр Афанасьевич в эту ночь плохо, зато многое обдумал, а поднявшись, отложил все дела и велел звать дочь. Вот с этой будет трудно, у нее-то ума хватает – сразу сообразит, что к чему. Он вздохнул, зябко кутаясь в старенький, подбитый мехом кафтан. Мех поистерся, но для дома кафтан еще годился, да и мерзнуть-то было не с чего, печи давно протопили, и теперь к ним было не притронуться. Но когда Петр Афанасьевич волновался или тяготился предстоящим разговором, ему всегда становилось зябко, сколько ни топи, даже в мороз кидало, точно кто снегу за шиворот сыпанул. Эх, виданное ли дело, девку в шпигунские дела путать! Как ей об этаком паскудстве поведать? Даже язык немеет…

Петр Афанасьич застонал и, запустив руку за ворот рубахи, яростно зачесался. Еще и эта чесотка, аки у пса шелудивого! И так всякий раз, стоит ему струхнуть, – нешто это жизнь? Он обреченно вздохнул, немного побродил, натыкаясь на лавки, потом напился у стола холодного квасу и снова вернулся на свое место, возле печки.

И как оно получилось, что и его в сие паскудство затянули? Эх, да не в том дело… как теперь Катьке объяснить, вот в чем горе! Как начать и то не знаешь… разве что взять да всю правду разом и выложить? Все одно, утаить не получится…

Заслышав за дверью легкие, торопливые шаги дочери, Петр Афанасьевич огорченно покачал головой. Ну, коза неуемная! Осемнадцатый год уж пошел, а двигаться плавно, степенно, как девице положено, так и не научилась. Шаги замерли, послышались тихие голоса, шепот – опять с девками языками зацепились…

– Входи уж, коли пришла! – ворчливо подал он голос. – Чего под дверью-то шушукаться? Небось не маленькая, да и я не глухой!

Катя вошла, стараясь держаться степенно, поклонилась образам, потом отцу, пожелав ему доброго здравия, и, не выдержав, метнула в него пытливо-любопытный взгляд.

– Не случилось ли худого, батюшка? Вижу, не спали, не ели, аж с лица спали, уж не я ли, горемычная, прогневила вас?

Вельяминов внимательно оглядел дочь, то ли оценивая, то ли дивясь. Золотистые косы, стройный, высокий стан, светлое личико с чуть раскосыми зелеными глазами и удивительный рот – нежный и волевой одновременно… Что ж, верно говорят – недурна девка! – удовлетворенно вздохнул Петр Афанасьевич. Токмо тощевата малость…