Её мысли были далеко – в тенистых рощах Сен-Реми, где безмятежно протекали детство и юность будущей королевской фаворитки. Разве могли тогда её соседи помыслить, какое ослепительное и трагическое будущее ожидает эту хрупкую девочку, с восторгом сжимавшую руку своего высокого и сильного друга, своего рыцаря. Рауль… Каким далёким казался он ей теперь, и одновременно с тем – каким до боли близким. Её жизнь (она это хорошо понимала) оказалась пустой и бессмысленной, невероятной и головокружительной. Но если бы ей предложили прожить её заново, она не изменила бы ни одного своего поступка, не вычеркнула бы ни дня. Бог должен её понять: она жила ради пяти лет упоительного счастья, за которые можно отдать всё на свете.

Но эти годы пролетели, и теперь требовалось подумать о будущем для себя и детей. И это самое будущее неодолимо влекло её в прошлое – в то прошлое, где до сих пор ничего не изменилось, за исключением одного: теперь не было ни Рауля, ни Атоса. Дрожащими губами Луиза шептала:

– Домой… В Блуа…

Она наконец решилась.

В то время как Маликорн приступал к сложному расследованию, а красавица Атенаис выясняла отношения со своей менее удачливой соперницей, Арамис в герцогском экипаже мчался в Париж. Вихрем проделав путь от Версаля до столицы, ещё засветло он услыхал, как застучали колёса кареты о камни парижской мостовой. Выглянув в окошко, почувствовал, как на него накатывает горячая волна внезапной слабости: он въезжал в тревожную обитель своей юности, в город, видевший его мушкетёром, аббатом, фрондёром, епископом; солдатом Людовика XIII и противником Ришелье, соратником Фуке и врагом Мазарини. И вот теперь Париж, равно жестокий к нему во всех ипостасях, принимал в его лице не вестника мятежных принцев, но посла мощной державы; не главу сельской епархии, но генерала величайшего духовного ордена; наконец, он, Арамис, был ныне не фаворитом госпожи де Шеврёз, а всесильным сеньором д’Аламеда, вдохновителем Совета Кастилии. Он воистину достиг вершин божественной власти и человеческого могущества, но великий город, словно бросая ему вызов, оставался равнодушным к невероятному перевоплощению своего пасынка, ни на миг не замедлив будничного движения.

Озирая с непонятной тоской проплывавшие мимо мрачные стены домов, Арамис вдруг вспомнил, какой фурор произвёл д’Артаньян по прибытии своём в Менг полвека назад на мерине апельсинного цвета. Да что там д’Артаньян: разве сам он, Арамис, в те далёкие годы, пролетая, бывало, на взмыленном коне через заставу, не ловил на себе вдесятеро больше восхищённых, завистливых либо, на худой конец, вызывающих взоров, нежели сейчас, в роскошной карете с герцогским гербом, овеянный небывалой славой и отмеченный печатью абсолютной вседозволенности? Всё просто: преклонение и обожание – сладкие дары безденежной юности, подобно тому как обеспеченная зрелость приносит уважение и страх, а позлащённая старость – раболепие и ненависть. Есть лишь одно чувство, которое человек способен пронести через всю жизнь, не умалив и не замарав. Имя этому чувству – дружба. Да, у Арамиса не было больше друзей: ушёл добрый Портос, умер от горя благородный Атос, погиб отважный д’Артаньян… Не было друзей, однако оставался ещё долг перед одним из них, исполнение которого сильнее всего прочего удерживало ныне Арамиса на этом свете, и он надеялся, что оно потребует немалых усилий, а главное – времени, ибо его-то, времени, как раз и требовало главное призвание генерала иезуитов. Кроме того, сие священнодействие – дань усопшему товарищу, другу, брату – создавало иллюзию того, что сама дружба не умерла. И будет жива до тех пор, пока жив он – последний из четырёх мушкетёров. И станет жить после него, пока не умрёт память об их подвигах. А значит, их дружба будет бессмертна.