– Полно, сударь! Что это вы разнервничались? Двор знает всё обо всех, и я не вижу, почему герцог должен составить исключение.

– Да потому, что… Но разве вы забыли, государь, о нашем недавнем разговоре?

– Я ничего не забываю, сударь, – высокомерно сказал король.

– В таком случае вы помните, о чём говорила герцогиня де Шеврёз.

– Да правда ли это?

– Святая правда!

– Ого! В прошлый раз вы не были столь категоричны в утверждениях. Но даже если это правда, что с того?

– Что с того?..

– Да, что с того?! – с вызовом бросил Людовик. – Разве я могу запретить своим подданным обсуждать человека на том основании, что он имеет удовольствие возглавлять общество Иисуса?

– Да, государь!

– Что такое? – поднял брови Людовик.

– Вы можете сделать это, и вы должны, обязаны запретить обсуждение под страхом смертной казни! – воскликнул Кольбер, явственно ощутив под ногами финансовую пропасть.

– Да вы рехнулись, сударь! – резко сказал король. – Вы отдаёте себе отчёт в своей дерзости?

– Я? О да, я-то отдаю отчёт себе и по первому требованию готов дать отчёт вашему величеству.

– Что ж, я жду.

– Государь, эти пересуды наносят непоправимый ущерб вашим интересам.

– Не вижу, каким образом.

– Неразумно восстанавливать против себя генерала иезуитов и повелителя Испании, а значит – одного из самых могущественных людей мира. Сплетни могут оскорбить его, ибо он по природе своей весьма скрытен. А оскорблять его было бы уже не глупостью даже, а настоящим преступлением!

– Против кого же?

– Против вас, государь, против мира и против Франции. Герцог д’Аламеда может быть либо несравненным другом, либо страшным в своей беспощадности врагом.

– Но я, сударь, я – французский король и, являясь таковым, свободен от страха перед своими бывшими подданными. Несравненный друг, говорите вы? Я лучше вас знаю цену его дружбе. Герцог д’Аламеда – изменник, и вам это прекрасно известно!

– Осмелюсь заметить, что я не знаю, в чём заключалась его измена…

Если бы Кольбер мог предугадать реакцию Людовика XIV на это замечание, он предпочёл бы скорее проглотить язык, чем высказать его. При воспоминании о преступлении ваннского епископа король утратил всякое самообладание:

– Тысяча чертей! Вам и нет надобности это знать! Если я утверждаю, что герцог – изменник, то вы обязаны принимать это на веру. Я – король, и если только пожелаю, этот проклятый мушкетёр через час будет заточён в Бастилию! Навсегда! Я – король! Я!!!

Кольберу сделалось нехорошо при виде искажённого яростью лица короля. Он согнулся в глубоком поклоне, и это изъявление безоговорочной покорности несколько отрезвило рассвирепевшего самодержца. Голосом, всё ещё срывающимся от гнева, но лишённым уже следов злобы, Людовик спросил:

– Вы одумались, сударь?

– О да, государь.

– Больше никогда не пытайтесь противопоставить мне другого человека, будь он даже папой или вторым мессией.

– Слушаю, государь.

– Смиритесь с тем, что меня мало заботят личные переживания испанского посла. Пусть его имя обсуждается на все лады – я и пальцем не шевельну. В конце концов, ему должно быть лестно внимание французского двора к его особе, разве не так?

– Наверное, ваше величество, – бесцветно откликнулся Кольбер.

– Так-то лучше, – покровительственным тоном произнёс Людовик. – Я доволен, что мы пришли к единому мнению. Кстати, – добавил он, – я не слыхал, чтобы кто-нибудь упомянул о тайном звании господина д’Аламеда. Вы понимаете?

Кольбер поднял голову и с надеждой взглянул на короля:

– Значит ли это, что тайна осталась тайной?

– Да. Говорят лишь об общеизвестных событиях, таких как бастион Сен-Жерве и Фронда, где отличился наш гость. Надо сказать, все слухи весьма и весьма лестны. Как видите, ничего страшного.