«Вы бы показали своего мальчика хорошему врачу, – говорила матери воспитательница Маргарита Афанасьевна. – Он у вас задумывается частенько. Не дозовешься его! Глаза открыты, а сам – спит…»

Маргарита Афанасьевна так, наверное, и не догадалась, что шестилетний Серёжка просто уходил от неё – отключался, так сказать: не хотел слышать её вечно недовольного голоса, всех этих поучений, окриков, а, главное, ему не нравилось, как она читала сказки. Воспитательница открывала книгу и, поминутно бросая на группу ястребиный взор, начинала: «Жили-были старик со старухой… Горшкова, не вертись… И была у них дочка Машенька… Антон, положи зайца на место и слушай меня….Такая красивая, такая пригожая, старики нарадоваться на неё не могли… Шулепов, я всё вижу! Опять грызешь ногти!»

Серёжка не вертелся, не грыз ногти, не подпинывал под столом свою соседку Олесю Архипову, хотя ему всё время хотелось задеть её, чтобы обратить на себя внимание, – он преданно смотрел на Маргариту Афанасьевну, и старался даже не мигать. Слов он не слышал – только видел, как шевелятся губы воспитательницы: то едва-едва касаются друг друга, то округляются, то вытягиваются в трубочку, то скорбно обвисают и вдруг взмахивают крылом чайки. Сережа представлял, как птица взмывает над волнами и парит в прозрачном, холодном воздухе, такая одинокая и прекрасная. Порывом ветра её подбрасывает вверх – туда, где солнце, к облакам, выше их, в губительные, сверкающие выси, и вскоре чайка становится серой точкой. Если бы он не знал, что именно на этом участке неба затерялась птица, то навряд ли разглядел бы её. Били в литавры кузнечики, звенели цикады, перекликивались овсянки, монотонно шумел ручеек, над фиолетовым ирисом завис крупный мохнатый шмель – он сердито жужжал, не решаясь почему-то опуститься на цветок.

Боясь упустить из виду точку в небе, Сергей скосил глаза, чтобы посмотреть на шмеля. И в этот момент его боковое зрение засекало начало превращения: точка пульсировала, росла, наливалась тусклым жёлтым светом – мерцала как маломощная лампочка в туалете коммуналки.

– Сережа, повтори, что я сказала. В третий раз прошу!

Голос Маргариты Афанасьевны все-таки, наконец, касался его слуха, и он вздрагивал, возвращаясь в привычный мир, и сонно улыбался, пожимая плечами:

– Извините, Маргаритфанссена, больше не буду…

Воспитательница навряд ли догадывалась, что мальчик, глядя на неё преданными глазками, думал про себя: «Подождите, Маргаритфанссена, вот я вырасту большим, и сильным, и умным, и придумаю робота, который вместо воспитательниц будет играть с детьми, и ни за что, никогда в жизни не закричит на них, и не поднимет на смех, а уж если начнёт читать сказку, то это будет сказка, да-да-да!»

Эти первые проблески самосознания утешали его. Они уводили его от того, что ему не нравилось и с чем не мог справиться сам. Фантазия отвлекала от реальности, поднимала его над ней, освобождала от обид, неприятностей, смутного настроения. Но когда Сергей вспоминал Катю, его воображение бунтовало: вокруг девушки – чёрная пустота, хоть бы звёздочка где мелькнула – ровная, абсолютная пустота цвета антрацита, и казалось: коснись её рукой – в дёготь попадёшь: если даже быстро отмоешься, то всё равно тело надолго сохранит впитавшийся в него острый, густой, удушливый дух.

– Ну, зачем я так думаю? – сказал он сам себе и перевернулся на спину. – Согласись: тебе с ней было хорошо. Правда, не находилось о чём поговорить – её мало интересовали музыка, кино, хорошие книги. Катька смотрела какие-то стрёмные сериалы, слушала всю эту попсу и обожала ходить в кинотеатр «Гигант» на мистику или эротику. Ну, не все же девушки должны читать Кокто или, как Алина, Уитмена. Ей и не надо было всё это знать.