– Это я не специально, а так, когда кого-нибудь жду.

А я думал, что вот принесу машинку домой и начну новый рассказ про молодую и добрую женщину, которая еще не вышла из своего девичества, как она работала в гарнизоне, и все ее звали Танечкой, но замуж никто не брал. Как она стала машинисткой-надомницей по причине больного сердца, чередовала машинопись с вышиванием, и по старой памяти к ней захаживает один офицер.

Но начал что-то другое.

Когда мы жили на улице Куйбышева (ныне Большая Дворянская), в доме с грифонами, в нашем флигеле однажды поздним вечером случился пожар. На третьем этаже полубезумный старик, отчаявшись переспорить старуху, пустил в ход последний аргумент – поджег квартиру. Пожарные приехали, когда уже занялся четвертый этаж. Помедли они немного, и наш флигель, имеющий форму треугольной трубы, выгорел бы насквозь, но пожарная часть – кстати, самая старая в Петербурге, с наблюдательной вышкой, – находилась рядом. От дыма, проникавшего с лестницы, трудно было дышать, и мы, разбудив сына и наспех одевшись, выскочили на лестницу и принялись барабанить в двери черного хода чужой квартиры.

Открыли нам быстро. Через соседнюю парадную мы вышли во двор, где уже работали брандспойты, а в сторонке на стуле, размазывая кулаком слезы, сидел поджигатель. Старуху его уже увезла «Скорая».

Выйдя на темную безлюдную улицу, мы только там посмотрели, что у нас было с собой. Оказывается, я взял лишь паспорта и рукопись повести, над которой работал. Видимо, смутная мысль о том, что она нас в черный день прокормит, управляла моими руками. Все с моим спонтанным выбором согласились, несмотря на то, что повесть надо было еще написать. И от этого семейного согласия в том, что есть в нашей жизни главное, было так легко, что даже стало весело. Мы долго гуляли по пустым улицам, пока дом проветривался, дурачились, хохотали, пили газированную воду из автомата и фантазировали на тему «если бы да кабы». А когда вернулись, охранявший наш подъезд милиционер, шлепая сапогами по воде, каждого пронес до лестницы на своих закорках. Тут мы и вовсе развеселились, и этот вечер остался в моей памяти как один из самых счастливых.

В моих книжках тех лет из одной в другую кочует образцовая троица: папа, мама и сын, которые души друг в друге не чают. Немудреная идиллия эта возникает в «Бананах и лимонах», в «Чиже-Королевиче», а особенно остро и обреченно-несбыточно в повести «Трое Копейкиных и звезда». Так идеально мне представлялся заповедный семейный мирок, куда нет входа никому лишнему, где так всё подогнано и согрето, что комар носа не подточит. Мне удалось тогда построить такую семью лишь в воображении.

В молодости, испытывая тягу к писательству, мучительно искал свой материал, свои сюжеты, своих героев, живущих в пространстве правды и искренности. Я завидую тем литераторам, которые рано поняли, что самый главный и неисчерпаемый источник творчества – это ты сам, твоя душа, мир твоих близких и та уникальная жизнь, которая творится в непосредственной близости от тебя. Ко мне осознание этого пришло много позже, а поначалу – в силу ли воспитания или от неумения мыслить и доверяться своим рефлексиям – я искал жизненных впечатлений на стороне. Мне казалось, что моя учительская профессия и вообще школа не дадут мне ничего для творчества или привяжут к одной теме. Нет, я, конечно, внимательно вглядывался вокруг себя и постоянно что-то открывал. Но меня не покидало чувство, что истинная жизнь протекает где-то вне нашего круга обитания, вдали от больших городов, без нас. Мы в ней не участвуем. В этом убеждении была и своя правда, и своя ложь. Часто я ставил себя или жизнь меня ставила в положение путника, и всякая поездка подальше от дома, в чужой мир, к незнакомым людям, казалась мне праздником.