Камилла опешила, но, как всегда, уступила… Удерживая между колен пакеты и зубами разрывая упаковку, она с усилием достала оттуда заветный вафельный стаканчик с мороженым.

– Мама, ну дай же мне его, дай, – потянув маленькие ручки к стаканчику, настырно заголосила Эмилия.

– Да, моя хорошая. Сейчас. А можно я лизну его всего разочек? – пересохшие от волнения губы Камиллы потянулись к шарику и прильнули в сладком поцелуе. – Спасибо, милая. Ты у меня умница и совсем не жадная, держи, – но передать вафельный конус в руку дочери так и не успела…

Хлопок, потом ещё один. Очень громкий, совсем близко. Словно кто-то из дворовых мальчишек взорвал самодельную петарду. – Что это было? – Камилла испуганно посмотрела на дочь и затрепетала бабочками густых светлых ресниц.

Девочка стояла у входа, провожая испуганным взглядом стремительно удаляющийся чёрный мустанг.

– Всё хорошо. Хвала Господу, с малышкой всё хорошо! – подумала Камилла, прижимая к груди заветный вафельный стаканчик.

Девочка перевела взгляд на мать и тут же пронзительно взвизгнула. Крик ребёнка вывел прохожих из оцепенения, и все как по команде обернулись на неё.

– Мама, мамочка, что с тобой? Вставай! Ну, пожалуйста. Мама…

Глядя в открытые застывшие глаза, девочка не могла понять, что мама не ответит ей больше никогда. Только на красном от крови платье медленно таяло ванильное мороженое. Белое на красном, сладкое на горьком, и бесконечная пустота небесно-голубых глаз, что смотрят в вечность…

Девочка с силой теребила маму за руку. Трогала волосы. Громко, испуганно и надрывно завывала, обнимая тонкую белую шею. Пыталась что есть сил её приподнять… Тщетно… Прохожие, которых к тому времени собралось не меньше дюжины, обступили тело со всех сторон, сочувственно бормоча и трусливо поглядывая издалека на рыдания ребёнка. Ни одному из них не пришло в голову приблизиться, словно горе ребёнка было неизвестной заразной болезнью. Не удивительно, в их относительно благополучном квартале такие сцены бывают нечасто.

Сочувствие, пожалуй, самое доступное и дешёвое чувство из всех, на которое способны люди. С каким упоением мы, добрые и сострадающие христиане, ахаем и охаем, глядя на то, как другие испытывают боль, а потом, осеняя себя крестом, отворачиваемся. Уходим в свой мир, унося с собой увиденное как яркую историю, которую завтра расскажем своим знакомым.

Совсем рядом, всего в десяти шагах от Камиллы, одиноко лежало другое пыльное серо-коричневое тело. Судя по бестолково разбросанным рукам и ногам, смерть крепко обняла мужчину сзади, когда тот бежал, прижимая к груди смятый бумажный пакет. Его щека и приоткрытый рот мирно касались растрескавшегося асфальта, будто юноша прилег на минуту вздремнуть. Он улыбался… Возможно, боль исказила его лицо, и оттого испуг растянул губы в гримасе? Спазм последнего вдоха? Как бы там ни было, но на его устах действительно застыла улыбка. Возможно, он даже был рад тому, что прервался хаотичный бессмысленный бег его полной страданий жизни? Ему больше некуда бежать, не от кого больше скрываться… Долгожданный покой. Теперь он лежит здесь, посреди улицы. Не одинок, не голоден и не испытывает страха. Всего в паре шагов из переполненного мусорного бака свешиваются обрывки упаковки и разноцветные куски обоев – у кого-то в доме новоселье.

Смерть тощего темнокожего юноши в куче мусора воспринималась прохожими как нечто вполне логичное: его не тревожили и не жалели. Бедолага в дешёвых сношенных кроссовках, пыльных джинсах и растянутой серой майке, по мнению большинства прохожих, заслуживал именно такого конца. «Скорее всего, наркодилер или гангстер из фавелы», – шёпотом пронеслось в толпе и отозвалось эхом согласных голосов. Кто-то при этом одобрительно закивал китайским болванчиком, глупо раскачивая из стороны в сторону свой трусливый блестящий лоб. Кем же на самом деле был погибший юноша, отчего так неистово бежал, кто были те, кто его преследовал, равно как и были ли у него имя, семья, любимая или дети, не волновало ровным счетом никого. Парень, не глядя на шепчущуюся толпу, просто взял Камиллу за руку и увёл с собой в вечность, туда, где нет ни имен, ни звуков, ни боли… Туда, где не будет больше страданий. Туда, где покой…