– Ой…

– Вот именно, что «ой»! Ожог. Сустав мгновенно разогнулся, край кастрюли его зафиксировал, кастрюля с руки не падает.

– Ужас. Ну и как же он?

– Как-то руками помахал… Говорят, так матерился, что всех собак перепугал.

Женщины снова засмеялись.

– У меня у самой рука не поднимается уже полгода, – пожаловалась рыженькая медсестра, – чем только не лечила, и компрессы делала, и уколы… Вот, видишь? Выше не поднять… Ничего не помогает.

Та, что постарше, посоветовала:

– Так поезжай в Загряжье. Серьёзно тебе говорю, возьми отпуск и поезжай! У Мамани дом – второй слева. Спросишь там, в случае чего.

Из дальнего конца коридора послышался строгий мужской голос:

– Грачёва! Вера Ильинична! Зайдите ко мне, пожалуйста.

Старшая медсестра поднялась и вышла из круга света, бросив на ходу:

– …и берёт Маманя недорого! Поезжай!

Шевлягин как-то незаметно для себя отлетел обратно в темную палату с сопящими и похрапывающими соседями, и почувствовал под щекой влажную подушку, а на плече тонкое одеяло.

Он вспомнил, как однажды осенью принёс Егорову журнал со статьёй про лечение суставов, а потом они вдвоём сидели на веранде, выпивали и обсуждали бесполезность современной медицины. Егоров загнул уголок журнальной страницы, сказал – «сейчас!» – включил электроплитку и ушёл в дом. Вернулся он с алюминиевым ковшом, тёркой и куском парафина.

Горка мелкой кудрявой стружки в горячем ковше быстро превратилась в прозрачный кисель, со дна побежали пузырьки. Егоров закатал рукав, снял с плитки ковш и смело вставил в него локоть. А потом вышиб своим тощим телом дверь, завертелся перед крыльцом в жутком шаманском танце, пригнулся и грозно вскинул к небесам руку. Ковш улетел в крыжовник.

Ожог Егоров вылечил облепиховым маслом, а рука через некоторое время начала разгибаться.

После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь – внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.

А рыба вдруг стала клевать на что попало – на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.

Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков, она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.

Однажды Егоров оставил для Юрочки пакет с уловом в коридоре Шняги, но Юра отчего-то на берег не пришел, и на другое утро, – после жаркого дня и душной ночи, – рыбы, лежа в небольшой лужице на дне пакета, всё ещё шевелили хвостами и прытко переворачивались с боку на бок.

Вася Селиванов заночевал как-то раз в одном из отсеков в обнимку с недопитой бутылью самогона. Проспавшись, поэт был на удивление бодр и разумен, а остаток мутноватого пойла в его объятиях очистился до родниковой прозрачности и имел запах холодной земляники. Вася попробовал сам, изумился и предложил Егорову. Тот пригубил и спросил:

– Митька Корбут гнал?

Вася задумчиво покачал головой.

Старуха Иванникова, прослышав об этих чудесах, принесла на берег пятилитровую канистру первача и оставила её у стены Шняги, сразу за железной дверью. Пройти дальше внутрь старуха побоялась и, едва избавившись от ноши, пустилась наутёк. Всю дорогу она оборачивалась в сторону Поповки, крестилась и сбивчиво бормотала молитвы.