Мами сидит у кровати, напуганная. Кажется, она тоже не знает.

– Ты не принесла чай? – упрекнул ее тати.

– Я отнесла его зейде.

– Зейде? Почему? А мне что, чай не нужен?

Лоб тати прорезала морщина разочарования. Уголки его губ опустились, будто он только что попробовал еду, которая должна была быть вкусной, но оказалась гнилой, и ему не терпелось ее выплюнуть.

– Да, тати. – Рейзл отвернулась, чтобы не смотреть на горькое выражение лица, которое не узнавала. – Сейчас принесу тебе чай, – сказала она и вышла из комнаты.

К счастью, когда она вернулась с чаем, свет был выключен. Она поставила поднос на комод, но не осталась, чтобы помочь. Мами сама принялась кормить тати с ложечки.

Мами много дней ходила между комнатами зейде и тати, делала чаи и компрессы, приносила им лекарства, молоко или воду и еду, если таблетки надо было принимать с едой. Останавливалась она, лишь когда Рейзл возвращалась с учебы или работы, тогда Рейзл отчасти перенимала у нее эстафету и шла помогать зейде. Если она заходила к тати, он кричал: «Позови мами!»

Голос тати эхом раздавался у нее в голове, даже когда она уходила из комнаты.

Рейзл вышла из комнаты тати, полной злобы и боли, и обнаружила мами на диване в гостиной. Рейзл удивило, что мами закинула ноги на подлокотник.

– Я уволюсь, – сказала Рейзл. – Тебе тяжело одной.

Мами это не одобрила.

– Найн, найн. Работай дальше. Это ничего. Я просто сегодня устала.

– Я могу снова выйти в следующем году. Помощь все равно будет нужна.

Но Рейзл не уволилась. Это тати на какое-то время ушел с работы, а Рейзл стала работать больше, чтобы самой платить за проезд и помогать семье. Когда тати вернулся на работу, он больше не поднимал тяжелых коробок с товаром – никаких пятидесятидюймовых телевизоров («Ну зачем он поднял этот телевизор? Двадцать пять лет там проработал! Он же менеджер! А до сих пор коробки таскает, как шаббес гой!» – сетовала мами, качая головой. Конечно, тати она этого не сказала. Он бы разозлился, а разве оно того стоило?) Тати нашел обезболивающее, от которого его не рвало и не было запора, по крайней мере такого, с которым не справился бы чернослив. Постепенно он начал выходить из комнаты, передвигаться, ходить в шул, ездить в магазин на Манхэттене в специальном фургоне – в дни, когда боль немного отступала. Но грубость в его голосе никуда не исчезла, а терпение только уменьшалось. Злить тати никому не хотелось. Когда он кричал, из комнаты будто исчезал воздух, будто она должна треснуть, чтобы гром голоса тати вылетел, а кислород вернулся. Когда он кричал, морщины у него на лбу становились глубже, на лице выступали капли пота. К его ударам по столу все привыкли. Просто тихо ждали, пока он закончит. И молчали, надеясь не просто на то, что его гнев пройдет, а на то, что, если не подливать масла в огонь, прежний тати вернется.

В туалете колледжа Рейзл снимает кардиган, расстегивает блузку и убирает вещи в рюкзак. На секунду она обнажена, огромный бежевый лифчик на белой коже. Даже без одежды она остается хасидкой. Будто скромность – неотъемлемая ее часть, будто она никогда не сможет раздеться до конца, сколько бы слоев одежды она ни сняла. Этот лифчик явно предназначен для сокрытия.

Из рюкзака Рейзл достает черный свитер с V-образным вырезом. Чтобы добыть на него деньги, пришлось соврать мами – она сказала, что потеряла проездной на метро, и купила свитер в магазине рядом с кампусом. Натянув свитер, она выходит из кабинки посмотреться в зеркало; ткань оказалась более прозрачной, чем она предполагала, – из-под нее просвечивает ее бледная кожа. Линия между грудями тоже заметна, она спускается прямо в центр выреза. Рейзл чувствует, как по телу бегут мурашки. Те, кто не обращал на нее внимания, теперь смогут ее заметить. Она-то уж точно видит больше, чем раньше.