Так что Рейзл просто смотрит – пока они поедают ее обед, она поедает их глазами. На Сэм висит тяжелая цепь с ключами. Ее глаза обведены черным карандашом, но они сами мягкие, карие, светящиеся голодом. Ее волосы, выкрашенные в смелый иссиня-черный, гладко лежат на одном плече, другая часть головы коротко острижена. Под белой пудрой на щеках проглядывают веснушки, из-за которых она выглядит довольно невинно, а не как призрак.

В левой ноздре Сэм блестит сережка-гвоздик, а внизу по центру носа – колечко. В брови тоже металлические колечки, как шов в волосках, будто их слишком старательно выщипали. Когда Сэм открывает рот, чтобы проглотить еще одну ложку чолнта, Рейзл видит, что язык у нее тоже проколот.

В мире Рейзл есть только один вид прокола – в мочке уха, для бриллианта или жемчужины.

– Это больно? – спрашивает Рейзл, указывая на прокол в щеке Сэм.

– Не, – говорит Сэм. – Даже если больно, это не важно. Жить тоже больно. – Боль для Сэм не проблема. Может, это цель. – Бога же тоже прокололи, – говорит она, приглядываясь к Рейзл.

– Ты веришь в?.. – Сказать «Йойзла» Рейзл не может, потому что Сэм не поймет, но другое его имя, запрещенное, она тоже не смеет произнести.

– В Иисуса? Ну да, – говорит Сэм. – Нормальный парень. – И добавляет: – Хочешь, я тебя проколю?

– Ты сделаешь это для меня?

– Конечно, зай. Кроме клитора, – добавляет она. – Тут лучше найти профессионала.

Рейзл видела такие проколы. В интернете.

Ни в детстве, ни в подростковом возрасте Рейзл не знала слова, обозначающего часть, находящуюся в центре ее тела, – только «там». Дортн. Или «это место». Йене платц. Целая территория, источающая запахи и жидкости, – и без названия. А в интернете много-много названий, много-много мест. Там еще есть клитор. А на кожаной бусинке клитора иногда есть металлическая бусина.

– Будет больно? – спрашивает Рейзл как можно более спокойным голосом.

– Чутка, – непринужденно отвечает Сэм. – Зато потом тако-о-ой кайф. Оно того стоит.

– Ой, – слово вырывается изо рта Рейзл, Сэм смеется.

– Ты не сказала, как тебя зовут, девочка-ой.

– Рейзл.

Сэм снова окидывает взглядом Рейзл, на этот раз более внимательно.

– Вау. Это очень готское имя.

– Правда? – удивленно спрашивает Рейзл.

– А то. Бритва?[27] Да ты угроза обществу.

Рейзл не поправляет ее.

Рейзл принимает новое имя, а Сэм принимает ее – в длинной юбке, с длинными рукавами, явно отличающуюся от других студентов.

Впоследствии Рейзл часто садится с Сэм и ее друзьями в кафетерии, где они ничего не едят или, по крайней мере, ничего не покупают, потому что у них нет денег, а иногда – потому что кто-то приносит на обед риталин[28], а Рейзл – потому что у нее с собой кошерная еда из дома.

– Эй, Бритва, не осталось вчерашней грудинки?

Ее новые друзья принимают ее еду за доброту и не задают вопросов, когда Рейзл засыпает, положа голову на руки на столике в кафетерии. Они красят глаза черным в туалете перед началом пар и смывают макияж, прежде чем идти домой. Они знают, каково это – не вписываться.

Начальница Рейзл в офисе на Сорок седьмой улице – женщина с угольно-черным шейтелем, достаточно старая, чтобы иметь правнуков, но, насколько известно Рейзл, бездетная. У ребецин нет семейных фотографий, только одна – с усопшим мужем, на большом столе в дальнем офисе. Рядом с ним есть стол поменьше – вероятно, она сама за ним работала, когда ее муж был жив, а теперь за ним сидит ее молодая ассистентка. До Рейзл доходили сплетни, лушен ора, что на самом деле муж ребецин не был раввином, но он умер так давно, что никто в офисе не может ни подтвердить, ни опровергнуть эти слухи. Поэтому ребецин остается ребецин.